что делали с конокрадами
Что делали с конокрадами
Продолжаю переводить интересные и познавательные заметки из американских газет прошлого и позапрошлого веков, которые посвящены событиям в России и жизни русских. Сегодня публикации от 8 сентября 1880 года.
New Ulm weekly review: Русские конокрады
Заметка от 08 сентября, из газеты New Ulm weekly review, 1880 год
Историческая справка о конокрадстве в российском селе во второй половине XIX:
Из всех имущественных преступлений самым тяжким в селе считалось конокрадство. В русской деревне пореформенного периода этот вид преступления был достаточно распространен. В период 1864–66 гг. только официально ежегодно регистрировалось заявлений о краже лошадей от 139 в Тамбовской губернии до 381 в Курской губернии. По данным А. А. Левенстима, специально изучавшего эту проблему, за 1888–1893 гг., в общих и мировых судебных учреждениях губерний Центрального Черноземья (включая Пензенскую и Рязанскую) за конокрадство было осуждено 1976 человек. Это, очевидно, малая часть данного вида преступления. Борьба правоохранительных органов с конокрадством в селе по существу не была организована. Розыск украденных лошадей часто становился личным делом пострадавших.
Конокрадство, по мнению крестьян, являлось преступлением более опасным, чем воровство, исключая кражу церковных денег и утвари. По сообщению из Тверской губернии: «На конокрадство смотрит народ как на тяжкое преступление, потому что лошадь для крестьянина настолько необходима, что без нее он пропадет». В Калужской губернии крестьяне считали, что «без лошади и мужик не хозяин, поэтому в случаях угона лошади они принимали все меры к розыску похищенного животного и наказанию виновного». Потерпевший рассматривал кражу его коня как покушение на него самого вопреки официальной трактовке такого рода преступлений уголовным кодексом. Мужик полагал: раз преступление направлено против него лично, то и наказание должно быть прямым и непосредственным. Он не мог быть уверен в том, что преступника вообще накажут: конокрады умело скрывались и волостные власти чаще всего не могли своими силами справиться с этим бедствием.
С пойманными конокрадами в русской деревне расправлялись самосудом. Такая самочинная расправа отличалась особой жестокостью, и, как правило, заканчивалась смертью преступника. В случае предания конокрадов волостному суду, тот приговаривал их к максимально возможному наказанию — 20 ударам розгами. А в ряде сел Саратовской губернии, вопреки закону, приговаривали к 100 и 200 ударам. Бытование в русской деревне самочинных расправ над преступниками было обусловлено традиционным крестьянским представлением о праве общества карать виновного. Жестокость крестьянских самосудов преследовала цель внушить общинникам страх перед неминуемым наказанием и тем самым предотвратить повторение подобных преступлений.
Собрание передовых статей Московских ведомостей. 1883 год
Другой причиной самосудов было то, что крестьяне не верили в заслуженное возмездие преступника. Так, в селе Низовом Тамбовского уезда в 1884 г. участились случаи самоуправства с ворами. Местные жители говорили: «Поди, там, таскайся по судам с каким-нибудь негодяем, вором, а лучше всего топором в голову, да и в прорубь». Такие народные расправы в конце XIX в. заканчивались ежегодными убийствами. В 1899 г. уездный исправник проводил расследование в селе Щучье Бобровского уезда Воронежской губернии по делу об убийстве трех крестьян. Выяснилось, что «крестьяне убиты всем обществом, по мнению которого, они постоянно занимались кражами, сбытом краденых вещей и вообще были людьми небезопасными для окружающего населения». Следовательно, крестьянская традиция допускала осуществление самосуда не только по отношению к преступнику, застигнутому на месте преступления, но и к тем, кто вел криминальный образ жизни и потому был потенциально опасен для общества.
Северный Кавказ сквозь столетия. Наима Нефляшева
Северный Кавказ сквозь столетия. Наима Нефляшева
Северный Кавказ. Люди топографической периферии. Конокрады и горское общество
В глазах населения конокрадство выглядело престижным в том числе и постольку, поскольку было увеселением князей и дворян.
Скотоконокрадство было важным элементом в структуре кровной мести – кража породистого коня, сама по себе наносящая серьезный урон его хозяину, считалась симметричным ответом на оскорбление.
«В ряде случаев население могло с пониманием отнестись к факту кражи скота, если похитителем был абрек, пользовавшийся репутацией народного защитника» (Ю.Ботяков). Афиша фильма «Зелимхан».
Конокрад, указывает современный питерский этнограф Юрий Ботяков, мог рассчитывать на лояльность общины в трех случаях – если он был молод; если его набег был связан с риском (а риск его убийства хозяевами коня был весьма велик); и, если угоняя скот, он таким образом сводил счеты кровной мести со своим врагом.
В том случае, когда случаи кражи скота становились критическими, общества сами пытались снизить их количество и поставить ситуацию под строгий контроль. Одна из мер – это публичное осуждение. Конокрадов могли вывести на площадь перед всем аулом, стыдить их, а затем приводили к присяге на Коране.
Интересные и убедительные предположения о реакции общества на конокрадов сделал Юрий Ботяков. Общество лишь тогда не принимало конокрада, когда кражи становились профессией, т.е. постоянным занятием, приносящим прибыль. Пока добыча конокрада не использовалась для его личного обогащения, а справедливо перераспределялась в общине, община сохраняла лояльность конокраду. Как только принцип перераспределения нарушался, общество реагировало негативно, практически ставя конокрада в положение нерукопожатного человека.
Если конокрад отступал от принятых норм поведения, проявлял жестокость, то его «не считали за человека», старалисьс не сидеть рядом с ними на свадьбах, могли выгнать из селения.
О людях современной кавказской периферии – в следующем посте…
Крестьянский самосуд в Российской империи (насилие в жизни деревни конца XIX – начала XX в.).
В случаях «хищения в особо крупных размерах» (лошади, коровы, мешки с мукой или зерном и т.п.) виновного ждало суровое наказание. Примеры, почерпнутые из периодики тех лет, весьма разнообразны: вору за кражу коровы выбили молотком зубы; за кражу посошников с сохи вора избили до потери сознания, после чего разрезали живот; конокрадов повесили за большие пальцы рук над костром до страшных ожогов; конокраду вбили гвозди в пятки ; за кражу меда вора опустили головой в воду и держали, пока не умер ; за кражу хлеба воров избили и привязали к хвостам лошадей, гоняя их по мерзлому полю, пока они не умерли ; у конокрада сдирали с рук и ног кожу, вытягивали жилы и в завершение топорами на мелкие части разрубили голову; крестьянин избил конокрада и щепкой выколупал ему глаза ; конокраду привязали один конец веревки к шее, другой к ногам, натянув ее так, что лопнул позвоночник; вор был найден убитым с размозженной головой, в заднее проходное отверстие была вставлена палка, другой конец которой вышел через рот.
Бытование в русской деревне самочинных расправ над преступниками было обусловлено традиционным крестьянским представлением о праве общества карать виновного. Жестокость крестьянских самосудов преследовала цель внушить общинникам страх перед неминуемым наказанием и тем самым предотвратить повторение подобных преступлений. Речь идет не просто о существовании самосуда как архаически сохранившегося пережитка, а о создании новой нормы обычного права применительно к конкретным участникам и видам преступлений.
Не менее жестоко в деревне расправлялись и с поджигателями. Пожар для деревянных строений села был поистине страшным бедствием. Последствием огненной стихии являлось полное разорение крестьянского хозяйства. Поэтому жители села не церемонились с теми, кто пускал «красного петуха». Если поджигателя задерживали на месте преступления, то его жестоко избивали так, что он умирал. По сообщению корреспондента «Тамбовских губернских ведомостей» (1884 г.), в селе Коровине Тамбовского уезда крестьянина, заподозренного в поджоге, привязали к хвосту лошади, которую затем несколько часов гоняли по полю. Дореволюционный исследователь Д. Н. Жбанков приводит пример (1900 г.) самосуда местных жителей над поджигателем в д. Лепеши Гродненской губернии. Он в частности пишет, что толпа во время пожара схватила заподозренного в поджоге и подвергла его страшным истязаниям: раскаленным железом ему выжгли глаза и жгли все тело, а один из крестьян взял топор и отрубил ему голову.
Другой причиной было то, что крестьяне не верили в заслуженное возмездие преступника. Так, в селе Низовом Тамбовского уезда в 1884 г. участились случаи самоуправства с ворами. Местные жители говорили: «Поди, там, таскайся по судам, с каким-нибудь негодяем, вором, а лучше всего топором в голову, да и в прорубь». Такие народные расправы в конце XIX в. заканчивались ежегодными убийствами. Приведем лишь один пример. В 1899 г. уездный исправник проводил расследование в селе Щучье Бобровского уезда Воронежской губернии по делу об убийстве трех крестьян. Выяснилось, что «крестьяне убиты всем обществом, по мнению которого они постоянно занимались кражами, сбытом краденых вещей и вообще были людьми, небезопасными для окружающего населения». Следовательно, крестьянская традиция допускала осуществление самосуда не только по отношению к преступнику, застигнутому на месте преступления, но и к тем, кто вел криминальный образ жизни и потому был потенциально опасен для общества.
Традиция самочинных расправ отличалась устойчивостью, что подтверждалось фактами крестьянских самосудов, отмеченными в советской деревне в 20-е гг. XX века
По мнению М. В. Духовского, позорящие наказания применялись волостными судами в 1870-е гг. Ссылаясь на материалы Трудов комиссии по преобразованию волостных судов, он приводит несколько примеров таких решений. В Черкасском уезде Киевской губернии за кражу 16 снопов овса крестьян М. был приговорен к вождению по селу с навешанными на шею снопами, «дабы осрамить его». В той же губернии Семеновский волостной суд крестьянку А. П. за кражу курицы приговорил к у штрафу в один руб., а также в пример другим для стыда провести ее с ворованной курицей через село. Аналогичные наказания выносили и суды великорусских губерний.
С введением в русском селе волостной юстиции «осрамительные» наказания стали применяться реже. Однако в материалах комиссии по преобразованию волостных судов содержатся приговоры о вождении воров-рецидивистов по селу с навешенными на шею украденными вещами. Таким образом, в ряде мест волостные суды продолжали применять виды наказания, непредусмотренные действующим законодательством.
Коллективные расправы над преступником в ходе самосуда выступали действенным средством поддержания сельской солидарности. Община решительно пресекала споры, проявление вражды между односельчанами, т.е. все то, что могло разрушить социальные связи и общность действий. Участие селян в самосудах служило и возможностью выхода агрессии, затаенной вражды. Мирской приговор, предшествующий самосуду, придавал, в глазах крестьян, самосуду законную силу и делал месть со стороны жертвы маловероятной. В этом следует видеть одно из проявлений коллективистских начал общинного сознания.
Не щадили крестьяне и барских слуг. В Саратовской губернии в селе Долгоруково жили в 1887 году две сестры, вдовы. Они держали имение, и спасу им не было от местных мужиков, которые тащили все, что плохо лежало. Не было такой жестянки, которую бы они не украли. Прекрасный сахарный завод превратили в развалину, управляющий либо должен был сам с ними воровать, либо его колотили в укромном месте нещадно. Сестры уже хотели продать имение, но приехал тут к ним из Польши агроном Станиславский, который взялся навести порядок. Он был смелый, недюжинной силы и в первый раз, выйдя к собравшимся крестьянам, пригрозил им ружьем и пистолетом: «Я знаю, что все вы воры! Но теперь ваши грабежи кончились!» Крестьяне спорить с ним не посмели: уж больно силен, передушит как кур. Но про себя подумали сплести заговор: если вдруг поляк кого обидит, то бежать всем миром и бить его. А знаком будет церковный набат.
Однажды Станиславскому доложили, что крестьяне выпустили свой скот на барские земли (они так делали всегда) и на приказ уйти не реагируют. Станиславский сам прибыл к ним. Потрясая ружьем, он потребовал увести скот, толпа окружила его, все орали, особенно старался один плюгавенький мужичок, которого управляющий схватил и так сильно дернул за бороду, что вырвал клок. Тот упал на землю, завопил: убивают! Тут же отдали команду «жарить сполох», загудел церковный колокол, и жаждущие расправы крестьяне примчались на поле.
Управляющий попытался отступить, обещая пристрелить любого, кто встанет у него на пути. Толпа замешкалась, но какой-то мужик прыгнул сзади на поляка. Тот случайно выстрелил и попал в живот стоявшему рядом мужику. Судьба управляющего была решена. Он пытался бежать через овраг, но кровь заливала ему лицо, и он не заметил, что за деревом притаился с вилами один из крестьян. Мужик всадил вилы в грудь управляющему, подоспели и остальные, разорвали его на куски. Били долго и даже мертвого.
Опомнились только на следующий день и перед прибывшими следователями оправдывались: «Да я его только хворостинкой!» Подстрекателем оказался сотник, который первым должен был прийти на помощь управляющему, но прибыл на поле, когда уже все кончилось. Его казнили. Другие отчаянно трусили, не понимая, за что их судят. 34 человека повесили, более 100 отправили на каторгу. До последнего крестьяне были уверены, что поступили с «жадным барином» правильно.
Неумение общества в социальном конфликте прибегнуть к помощи государства преподносится в качестве показателя общей неразвитости такого общества, несоответствия его критериям цивилизованности. Когда воспитанный на европейских идеях М. Горький во время своего «хождения по Руси» попытался вступиться за какую-то женщину, которую за прелюбодеяние крестьяне водили по селу голой, привязанной к телеге, то он был избит до полусмерти. Рассказывая об этом случае позже, уже в период общемировой известности, М. Горький неизменно сетовал на непреодолимую темноту, необразованность русского крестьянства.
Но обратим внимание на один момент. Отторгая самосуд, современная правовая культура произносит свой приговор извне: она исходит из тех цивилизаци-онных начал (выработанных жизнью западноевропейских народов), которые в принципе были чужды правосознанию русского крестьянина даже в XX в. А потому такое отвержение самосуда происходит в рамках привнесенной извне системы правовых ценностей; самосуд отвергается именно не как неверный институт, а как иной.
Непредвзятый же взгляд на самосуд, его оценка именно в системе координат традиционной русской правовой культуры предполагают совершенно иные выводы.
Наивным, например, было бы предположение, что по составлении Свода законов Российской империи М.М. Сперанским в 1832 г. правовая жизнь тогдашнего государства враз переориентировалась на новые законоположения. Учитывая то, что вплоть до конца XIX в. крестьянство абсолютно доминировало в народонаселении империи (около 85% от общего числа подданных), необходимо понимать, что неписаное крестьянское обычное право также абсолютно доминировало в правовой жизни государства. И в этом многовековом обычно-правовом порядке важное место было отведено самосуду.
Самосуд как обычно-правовое явление по определению не может быть формализован. У него нет острых, очерченных углов, что отделяли бы его от смежных понятий. Поэтому он мог проявить себя как в молчаливом приговоре всего мира, так и в единодушном осуждении лишь со стороны части общины. Мог он даже выразиться и в действиях одного человека — мстителя. Главное, что в отношении всех этих действий резюмируется согласие мира, основанное на обычно-правовом порядке. Обычай здесь — общий руководящий путеводитель, и мир, безусловно, мог отойти от него, если того требовали обстоятельства дела. Но такой «отход» от обычая совершался для утверждения этого обычая. «Главное, чтобы не затрагивался основополагающий принцип адата. Для таких отступлений приглашались старики, сведущие в народных обычаях, чтобы они могли найти в своей памяти случаи, позволяющие сделать отступление» [2, с. 31]. При этом ни один впервые возникающий обычай не мог оттеснить уже существующий; новый обычай мог лишь добавиться к имеющимся.
Исследователь крестьянского правового быта XIX в. В.В. Тенишев однозначно относил суд крестьянской общины («всем миром») к разновидности внеправового произвола. Логика данного автора проста: при наличии правовой основы деятельности речь идет о законном суде, при отсутствии — о самосуде. Все же думается, что суд крестьянской общины ни в коем случае нельзя именовать судилищем без правовых оснований, а уж тем более «сборищем или толпою» [3, с. 37], как это делает В.В. Тенишев. Нельзя сбрасывать со счетов, что государство признавало юридическую силу за решениями, вынесенными миром (о переделе земли, о придании лесу статуса заповедного и пр.). Могло ли государство санкционировать внеправовое судилище в масштабах всей империи?
Самосуд вершился крестьянами по многим категориям дел. Как правило, это были воровство (отдельно — конокрадство), прелюбодеяние, оскорбление, неуважение к миру и Церкви, земельные споры и пр. В.А. Бердинских приводит следующее свидетельство крестьянки — очевидицы самосуда в вятской деревне начала XX в.: «Однажды самосуд видела своими глазами, в детстве это было. Украл один мариец у нашего соседа телку, зарезал в лесу. Потом это раскрыли, нашли шкуру. Так вот эту шкуру надели на него и стали бить чем попало. Вот такой был суд! И вели его по всей деревне. И по шкуре, и по вору черви ползли, так как шкура уже портиться стала. Все видели в деревне этот самосуд. Били вора очень сильно. Помню, он еле шел. Не знаю, выжил или нет? Не помню. Но кражи — это редчайший случай. Жили спокойно, не боялись никого» [4, с. 52].
Чаще всего мирской суд рассматривал дела о воровстве. Встречались и более серьезные случаи. Безымянный земский статистик свидетельствует: «Один из крестьян подрался с сельским пастухом, причем ударом ножа поранил последнему руку. Пастух пожаловался селенному сходу на обидчика и хотел привлечь его к суду. Но виновный в преступлении стал просить прощения у обиженного и у мирян. Миряне, конечно, поддержали его просьбу, но пастух не сдавался. Наконец, виновник заявил, что он лучше понесет наказание от своих соседей, чем подвергнется преследованию суда (надо полагать, государственного суда. — Прим. авт.), причем просил выпороть его при всем сходе. Такая просьба была встречена веселым смехом мирян и тотчас же была принята ими и пастухом. Виновного раздели, положили на землю и дали ему двадцать пять розог при оглушительном хохоте и крике исполнявших приговор» [3, с. 37]. Вновь обратим внимание на детали: 1) пастух пожаловался не куда-нибудь, а именно селенному сходу, хотя речь шла, без сомнения, об уголовном деле, подведомственном государственному суду; 2) виновный просил прощения не только у обиженного, но и на равных — у мирян; 3) «миряне, конечно, поддержали его просьбу» — более чем красноречивое свидетельство деятельности общинного суда; 4) просьба (!) выпороть была тут же принята не только миром, но и истцом, и 5) исполнена под общий хохот.
Вот пример настоящего живого правосудия, по результатам которого каждый получил ему причитающееся. Пастух, которым вовсе не руководил мотив мести (иначе бы он обратился напрямую в государственный суд), видел раскаяние своего обидчика; высеченный — потерпел бесчестие за необдуманный поступок. И есть еще третье лицо — мир. Причем община здесь вовсе не стремится занять позицию некоего серьезного постороннего арбитра. Напротив, община — внутри разбираемого дела, это внутренний, не внешний судья. Хохот — не признак того, что селяне пришли на этот суд, как на простую потеху; хохот в данном случае означает спавшее внутреннее напряжение — виновный сам установил себе достойное тяжелое наказание. Община внешне даже еще не судила, одно лишь ее присутствие, созданная ею атмосфера привели к устраивающему всех решению. Вряд ли после такого правосудия возможно повторение преступления.
Обычно-правовой порядок не предполагал и формализации системы наказаний за судимые правонарушения. Наказание могло варьироваться от принуждения к извинению до предания смерти. Приобретало оно и причудливые формы, например, пропитие всем миром части имущества провинившегося, публичное покаяние и пр. «Из наказаний, применяемых крестьянами при самосуде, особенно замечательны: принудительно пропитие всею толпою принадлежащего вору имущества, ведение вора по всей деревне с привязыванием на него краденого имущества, публичная порка, истязание, а иногда и убийство виновного» [3, с. 38].
Относительно женщины, виновной в краже овцы, толпа закричала: «Такую чертовку, да прощать?! Она еще захочет баранины». «Какое же ей дать наказание?», — спросил староста у мужиков. «А вот какое, — закричал весь сход, — корову пропить. Она будет знать, как чужих баранов резать» [3, с. 38].
К XVIII в. вышло из практики, но сохранилось в народной памяти следующее наказание для совершивших прелюбодеяние: мужчину одевали в женское платье, а женщину — в мужское, да так и водили их по деревне.
Самосуд был формой воздаяния, неизменно равного и справедливого. Именно поэтому он предполагал, как правило, лишь одну (безальтернативную) санкцию за соответствующее правонарушение. Современное право, напротив, якобы, из соображений человеколюбия «жонглирует» различными санкциями, предоставляя правоприменителю конечный выбор. Но такая вариативность санкционного элемента современной нормы происходит от неуверенности, расщепленности сознания того, кто ее составлял и применяет. Единая, цельная санкция в рамках самосуда проистекала из инстинктивного желания охранить какие-то первоосновы, из уверенности в необходимости производимого наказания. Отсюда и абсолютная несоразмерность и порой видимая жестокость санкции, назначаемой самосудом за «незначительный» проступок. Дело в том, что несоразмерность проявляется лишь тогда, когда мы пытаемся сопоставить эту личность с этим ее поступком в эпоху индивидуализма. Русскому крестьянину такая фрагментарность была чужда. Именно поэтому для М. Горького, когда он пытался вступиться за ту женщину, которую за прелюбодеяние крестьяне водили по селу голой, привязанной к телеге, и был избит до полусмерти, все происходящее — это акт варварства, а для крестьян поступок М. Горького — кощунство.
«Обдуманной символикой и ритуалом — публичным „срамлением» и „вождением», символизирующим изгнание, община предупреждала всех жителей деревни, что в случае воровства кары не избежит никто» [5, с. 11]. Если наказуемый проявлял несогласие, строптивость, то община усугубляла наказание. Сделавшего порубку в заповедном лесу стыдили, а дрова приказывали тотчас отвезти в приходскую церковь. Вообще, каявшихся строго не наказывали.
Наказание претворялось в жизнь всеми: при публичном вождении по деревне вора или прелюбодея дети были первыми, кто возвещал о приближении позорного шествия. Участвовали дети и в коллективном избиении более серьезных «преступников» (воров, конокрадов, поджигателей). «Отмщение считалось священным долгом, его неисполнение влекло всеобщее презрение» [6, с. 43]. Месть наказуемого в этих условиях была практически невозможной, так как акт осуждения выносился, а наказание претворялось усилиями всей общины. «Все усилия полиции выяснить обстоятельства произошедшего, найти преступника, как правило, были безрезультатны. Определить виновного было весьма затруднительно, по причине того, что на все вопросы следователя крестьяне неизменно отвечали, что „били всем миром», или говорили: „Да мы легонько его, только поучить хотели. Это он больше с испугу умер». Те немногие дела, которые доходили до суда, заканчивались оправдательным приговором, который выносили присяжные из крестьян. Традиция самочинных расправ отличалась устойчивостью, что подтверждалось фактами крестьянских самосудов, отмеченных в советской деревне в 20-е гг. XX века» [7, с. 153].
Представителей образованного столичного общества неизменно поражали «грубость и жестокость» крестьянского самосуда. По их понятиям, убиение конокрада и последующее волочение его тела к пруду для утопления там — невероятная бесчеловечность. Однако оценку стихийного проявления народного чувства правосудия, в принципе, невозможно дать с позиций либерально-индивидуалистических представлений.
В образах народного самосуда, внешне бесчеловечных, неизменно проступает одна и та же идея — идея справедливости. Причем справедливости в ее «неразбавленном» виде. Социальное возмущение, привнесенное в общину «преступником», должно быть зеркально отражено. Это принцип «око за око, зуб за зуб» (принцип талиона) в его первозданном виде. Зло, которое принес с собой «преступник», должно быть возмещено ему, перенесено на него вновь. Речь идет именно о возмещении, а не о мести.
«Потерпевший рассматривал кражу его зерна или его коня как покушение на него самого вопреки официальной трактовке такого рода преступлений уголовным кодексом» [7, с. 153]. А потому посягательство на «живот» (животина, жилище, дом, жизнь) могло быть зеркально искуплено только жизнью. «Единственное, что могло спасти конокрада или поджигателя от смерти, это самооговор в убийстве. По юридическим обычаям, крестьяне считали себя не вправе судить за грех (т. е. убийство) и передавали задержанного в руки властей» [7, с. 152-157].
Господствующее же сегодня позитивистское учение о праве заклеймило этот сложный и идейно очень глубокий институт самосуда как преступное деяние. В серии своих публикаций в журнале «История государства и права» современный автор А.М. Смирнов сетует на то, что «наличие в современной России самосудных расправ над лицами, практикующими магию и колдовство, свидетельствует об определенной примитивности социально-правового развития Российского государства, архаичности и патриархальности российского общества. Подобные выводы являются весьма безрадостными на фоне значительного нравственно-культурного прогресса мировой цивилизации, частью которой является наша страна» [8, с. 6-9]. В подтверждение своих слов А.М. Смирнов приводит случаи убийства лиц, занимавшихся ворожбой, с указанием даты и обстоятельств случившегося.
Подобные выводы, действительно, «безрадостны», но только в отношении теории А.М. Смирнова. Во-первых, вызывает интерес заявление о «значительном нравственно-культурном прогрессе мировой цивилизации». Во-вторых, увязка самосуда с такими характеристиками, как «примитивность социально-правового развития Российского государства, архаичность и патриархальность российского общества», ни на чем, кроме как на ценностных установках А.М. Смирнова, не основана. В-третьих, абсолютно непонятно, как по мысли указанного автора приведенные факты «самосуда» (на самом деле, убийств) свидетельствуют о «патриархальности» современного общества. И, самое главное, удивляет само отождествление случаев убийства в смысле ст. 105 УК РФ 1996 г. с традиционной практикой самосуда в среде русского крестьянства до XX в. Все это еще раз свидетельствует о крайне тенденциозном восприятии самосуда современной теоретической наукой, точнее, о нежелании восприятия этого крайне многогранного обычно-правового института.
2. Мисроков З.Х. Адат и Шариат в российской правовой системе: исторические судьбы юридического плюрализма на Северном Кавказе. — М., 2002.
3. Тенишев В.В. Правосудие в русском крестьянском быту. — М., 1907 (М., 2011).
4. Бердинских В.А. Русская деревня: быт и нравы. — М., 2013.
5. Смирнов А.М. Самосуд как социально-культурный феномен крестьянской общины в эпоху Российской империи // История государства и права. — 2013. — № 10.
6. Шатковская Т.В. Социальные функции института наказания в обычно-правовой системе российских крестьян периода империи // История государства и права. — 2014. — № 21.
7. Безгин В.Б. Крестьянский самосуд и семейная расправа (насилие в жизни русской деревни конца XIX — начала XX в.) // Вопросы истории. — 2005. — № 3.
8. Смирнов А.М. Самосуд над ведьмами и колдунами в России // История государства и права. — 2015. — № 7.