чем написаны пушкинские стихи
Как Пушкин писал стихи
Стихи А.С.Пушкина – это классика, это то, что называется настоящей поэзией. Поэзия была его главным делом. Удивительно, сколько он успел создать за 22 года творческой жизни! Мы даже себе представить не можем, что значит писать при свечке, гусиным пером.
О том, как Пушкин писал стихи, оставили свидетельства не только его современники, но и сам поэт. Обыкновенно пора его литературных трудов приходила осенью – это было любимое время года Пушкина. Причём, чем дождливей и слякотней погода, тем лучше: в хорошую, сухую осень не устоять от искушения побольше погулять, тем более в деревне.
С юности у Пушкина была привычка рано просыпаться, приводить себя в порядок и после чашки кофе забираться опять в постель, чтобы работать над рукописями – часов до трёх. В это время нельзя было его беспокоить. Часто в задумчивости он грыз кончик пера (И.И.Пущин вспоминал, что и в Лицее Пушкин писал оглодками). Закончив какой-то этап работы, Пушкин любил проверить на слух, как звучит написанное. Если некому было послушать, читал сам себе, размахивая руками и «кукарекая на разные голоса» (из воспоминаний дворовых Михайловского).
Рукописи поэта, свидетельство зарождения шедевра, – увлекательное зрелище. Все сохранившиеся рукописи находятся в Пушкинском Доме (Институт русской литературы РАН) в Петербурге. К 200-летию Пушкина вышло 8-томное собрание его черновиков, в том числе первый том – справочный. Роскошное издание тиражом в 500 экземпляров напечатано в Санкт-Петербурге под эгидой английского принца Чарльза, который считает себя потомком Пушкина по линии младшей дочери поэта. Собрание фотокопий рукописей называется «Рабочие тетради А.С.Пушкина» и, разумеется, широкому читателю недоступно.
Зато специалисты-текстологи за прошедшие со дня гибели Пушкина полтора с лишним века проделали колоссальную работу по прочтению черновиков и рукописей произведений, не опубликованных при его жизни. Первым, кто заглянул в черновики после смерти поэта, был В.А.Жуковский. Огромен вклад М.А.Цявловского, Б.А.Томашевского, С.М.Бонди, И.Фейнберга и др. Они следовали за мыслями поэта, видели этапы его творческой работы, следы вдохновения, оставленные на листе бумаги.
Пушкин неоднократно говорил о важности вдохновения. Для него это было почти физиологическое понятие, это особое состояние, находящее на поэта время от времени. «И быстрый холод вдохновенья власы подъемлет на челе». Пушкин писал, что вдохновение – это «расположение души к живейшему принятию впечатлений и соображению понятий, следственно и объяснению оных». В повести «Египетские ночи» вдохновение описывается как «благодатное расположение духа, когда мечтания явственно рисуются перед вами и вы обретаете живые неожиданные слова для воплощения видений ваших, когда стихи легко ложатся под перо ваше и звучные рифмы бегут навстречу стройной мысли».
Почти те же слова в стихотворении «Осень»:
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы лёгкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута – и стихи свободно потекут…
С.Бонди писал: «Редко он садился за стол записать уже придуманное, хотя бы и в общих чертах сложившееся в голове, как большинство поэтов. Большей частью Пушкин творил с пером в руках; он заносил на бумагу почти все моменты своей творческой работы: целый стих, части стиха, отдельное слово, иногда в полном беспорядке, торопливо, в волнении, зачёркивая одно и заменяя другим, снова возвращаясь к первому, опять его зачёркивал и опять восстанавливал. То, что у других поэтов не доходит до бумаги – неясная мысль, слово, которое наверняка будет отвергнуто, – Пушкин набрасывал на бумагу, сейчас же зачёркивая, иногда даже не успев дописать слово до конца».
Зачем он это делал? По моему мнению, – чтобы не казалось, что забыл что-то важное, нужное, красивое, чтобы не мучиться, вспоминая, и, может быть, зря. Известно, например, что Пушкину пришла в голову сцена у фонтана из «Бориса Годунова», когда он возвращался ночью из Тригорского к себе в Михайловское. Дома все спали, чернила высохли, пера, бумаги не нашлось, пока искал – забыл. И при восстановлении ему всё казалось, что по дороге выходило лучше, глубже, совершенней, чем потом за столом.
С.Бонди: «В его черновике иной раз мы находим чётко и твёрдо написанный стих, два-три стиха – это запись уже придуманного, сложившегося в уме. С этого обычно у Пушкина и начинается работа. Это и есть первое, записываемое на листке. А затем идёт лихорадочная, быстрая запись возникающих в голове образов, обрывков стиха, эпитетов… Перо явно не поспевает за мыслью, слова не дописываются, стих не доканчивается, черта заменяет само собой разумеющееся слово. Очень часто Пушкин пишет только начало и конец стиха, оставляя пустое место для середины, которую придумает потом, а сейчас спешит зафиксировать наплывающие новые мысли, слова, ритмы образы».
«Нагромождая слово на слово, вычёркивая, делая вставки, записывая и между строчками, и вкось, и сбоку, Пушкин делает из своего черновика целую сеть с трудом разбираемых строчек, паутину, в которой запутывается читатель его рукописей, и вместе с тем создаёт драгоценнейший документ, – если мы умеем его правильно и точно расшифровать». (С.Бонди).
Пушкин так относился к своим черновикам, будто предвидел, предугадывал отношение потомков к каждой строчке, написанной им. Он обычно сохранял все черновики, все варианты. Работая над тем или иным произведением, возил все рукописи в чемодане за собой. Не сохранилось только то, что пропало по не зависящим от Пушкина причинам, и то, что он уничтожил по политическим и иным соображениям. Иногда пушкинские автографы обнаруживались в совершенно неожиданных местах. Так, например, листы «Истории Петра» были найдены случайно в… клетке с канарейкой, благодаря тому, что пушкинисты посетили потомков поэта в Лопасне (это было в 1917 г.) и узнали почерк Пушкина.
Нередко мы видим рисунки на полях его рукописей – это не столько иллюстрации к произведению, сколько к процессу его создания.
Иногда черновик Пушкина невозможно прочесть без использования специальных лабораторных методов. Например, он написал в Болдине в 1830 г. эпиграмму на перевод «Илиады» Гнедичем и по какой-то причине густо зачеркнул. Наши дотошные учёные открыли не слишком почтительное двустишие:
Крив был Гнедич-поэт, преложитель слепого Гомера,
Боком одним с образцом схож и его перевод.
А рядом у Пушкина в рукописи – хвалебный отзыв:
Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи,
Старца великого тень чую смущённой душой…
Ничего общего с первым вариантом.
Почему же Пушкин зачастую коренным образом и многократно изменял форму и содержание стихов? Дело в том, что главной задачей Пушкина было не срифмовать, не придумать какой-нибудь образ позаковыристей или высказать какую-нибудь мысль пооригинальней. Он настойчиво повторял, что поэзия имеет божественное происхождение: «Признак Бога, вдохновенье» («Разговор книгопродавца с поэтом»), «И Бога глас ко мне воззвал» («Пророк»), «Импровизатор почувствовал приближение Бога» («Египетские ночи»), «Веленью Божию, о Муза, будь послушна» («Я памятник себе воздвиг…»).
У философа Шопенгауэра есть размышление о природе таланта и гения: «Талант попадает в цели, в которые обычные люди попасть не могут, а гений попадает в цели, которых обычные люди не видят». Что касается Пушкина, он видел перед собой цель своей работы. Он знал не только как писать, но и что должно в результате получиться.
Вот, например, известно, что Пушкин перебрал 27 вариантов окончания стихотворения «Арион», в котором говорится о разгроме восставших декабристов – в иносказательной форме, разумеется. Было: «Гимн избавления пою», «Спасён дельфином, я пою» и др. Окончательный вариант несёт в себе главную мысль, ради которой всё стихотворение было написано: «Я гимны прежние пою»!
Чтение «онегинских» черновиков навело пушкинистов на мысль, что Пушкину порой сами герои («плоды мечты моей», как называет он их в стихотворении «Осень») диктовали необходимость исправлений. Знаменитое начало первой главы привлекло внимание Валентина Непомнящего:
«Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог;
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог».
Первоначально рукопись выглядела иначе и содержала более резкую самохарактеристику эгоиста-наследника:
«Мой дядя самых честных правил,
Он лучше выдумать не мог,
Он уважать себя заставил,
Когда не в шутку занемог».
«Когда» – в значении «если». «Вот молодец дядя, если он серьёзно болен!»
Его Онегин сопротивлялся «произволу» автора и в построении сюжета. Так, в черновиках было:
«Вот новое, – подумал он, –
Неужто я в неё влюблён?»
Но по законам своего характера Евгений должен был отреагировать – и отреагировал – на письмо Татьяны иначе.
Когда Пушкин писал: «В четвёртой песни я изобразил свою жизнь», он имел в виду, что передал герою многие из своих привычек. Но в беловой текст, например, не попала строфа о деревенском костюме Пушкина, потому что его герой не мог так одеваться.
Всегда удивительно сочетание предельной искренности, интимности, правдивости в стихах Пушкина с искусством обобщения. Пушкин умел оставить в окончательном тексте то, что являлось выражением состояния его собственной души и вместе с тем было близко и дорого читателю.
Ярким примером может служить работа Пушкина над стихотворением «…Вновь я посетил…» Оно отражает узнаваемые черты Михайловского, куда поэт приехал в 1835 г. после десятилетнего перерыва. Главная мысль его – «покорность общему закону», закону течения времени, смены поколений. В черновиках Пушкин оставил прекрасные строки о том, как «в разны годы» являлся он под сень Михайловских рощ, как здесь его «таинственным щитом святое Провиденье осенило», нежные и печальные строчки о значении няни в его душевной жизни:
Не буду вечером под шумом бури
Внимать её рассказам, затвержённым
Сыздетства мной, – но всё приятным сердцу,
Как песни давние или страницы
Любимой старой книги, в коей знаем,
Какое слово где стоит.
Бывало,
Её простые речи, укоризны
Усталое мне сердце ободряли
Отрадой тихой…
Эти отрывки, по-моему, имели для автора более выраженное автобиографическое значение, чем общефилософский пафос хрестоматийного текста. Пушкин не боялся вычёркивать совершенные в художественном отношении стихи, если они не соответствовали задаче произведения, цели поэта.
Иногда ступеньками для достижения цели были чьи-то известные строки, образы, стихи, которые Пушкин помещал в свой контекст, наполняя новым содержанием. У Жуковского он «экспроприировал» выражение «гений чистой красоты». А сколько перекличек-цитат в «Онегине»!
Изучив и творчески переработав все поэтические и документальные источники о перебургском наводнении 1824 г., Пушкин в поэме «Медный всадник» дал не только реалистическое, но и во многом символическое описание этой «ужасной поры».
Работа над вступлением к поэме – поиск путей слияния реалистического с символическим:
На берегу варяжских волн…
(На берегу балтийских волн)
Стоял, задумавшись глубоко,
Великий царь (Великий муж), –
было в первоначальных вариантах. Стало:
На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн,
И вдаль глядел…
Поэма «Медный всадник» отличается стройностью композиции и идейно-художественным единством, поэтому Пушкин и не смог выполнить цензурных требований царя и не стал публиковать её в изуродованном виде.
Исследователь И.Фейнберг заметил, что Пушкин часто в черновиках фиксировал слова и образы, характерные для последующих литературных эпох, а потом, как бы опомнившись, менял их на более соответствующие своему веку. Например в первой главе «Евгения Онегина» было:
Адриатические волны!
О Брента! Нет, увижу вас
И, вдохновенья снова полный,
Я слышу ваш прозрачный глас.
Ну, а потом этот своеобразный «импрессионизм» убран: «Услышу ваш волшебный глас».
Черновик письма Татьяны перекликается с образами Лермонтова, которому в ту пору и десяти лет не было:
Ты мне внушал мои моленья,
Любви небесной чистый жар,
И грусть, и слёзы умиленья,
Они тебе, они твой дар…
… Кто ты, мой ангел ли хранитель
Иль демон, сердца искуситель. э
Справедливости ради надо сказать, что и в окончательных вариантах остались зёрна образности, стилистики, проблематики послепушкинской поры.
Создавая стихи, Пушкин порой мог начать послание одному лицу, а потом переадресовать его другому и переделать. Мне на память пришло сразу два примера из любовной лирики. Пушкин начал послание «Когда любовию и негой упоенный», обращаясь к Амалии Ризнич, а закончил тем, что через год с лишним, в Михайловском уже, сложил рифмы к ногам Элизы Воронцовой, назвав шедевр «Желание славы». Широко известно стихотворение «На холмах Грузии». В каноническом тексте восемь строчек. В черновике – 16. Там вначале речь шла не о Грузии, а о Кавказе: «Всё тихо – на Кавказ ночная тень легла…»
В 1829 г., во время путешествия в Арзрум, Пушкин вспоминал, как он впервые увидал Кавказ за девять лет до того, вместе с Раевскими. В черновике была и такая строчка: «Я твой по-прежнему, тебя люблю я вновь…» Пушкин, очевидно, вспоминал свою прежнюю возлюбленную, вполне вероятно, что Марию Раевскую. Потом изменил место действия элегии, убрал упоминания о прошлом, обнародовал послание. Его друг В.Ф.Вяземская ничего о предыстории не знала и послала стихотворение в Сибирь М.Н.Волконской под видом мадригала невесте. Очень бурная реакция Марии Николаевны – а княгиня так и взвилась в письмах! – заставляет заподозрить, что она была знакома с намётками первого, кавказского варианта задолго до знакомства Пушкина с Гончаровой.
После перемены черновых вариантов, редакций, сокращений и отделки у Пушкина оставалась в окончательном виде едва ли не четверть того, что он написал в своих черновых тетрадях. Зато каждое слово на своём месте.
Поэтический гений А.С.Пушкина заставлял его выбирать такие слова и создавать такие образы, до которых никто не мог додуматься, и вместе с тем именно такие слова и образы были нужны, чтобы «выразить Россию в слове» (Валентин Непомнящий). Поэтическое творчество Пушкина преобразило не только язык русской литературы, но и русский литературный язык, то есть тот язык, на котором до сих пор говорит образованная часть русского общества.
О ранних стихотворениях Пушкина
Известно, что Пушкин начал писать стихи рано – лет с шести-семи. Тогда же он стал взахлёб читать книги из отцовской библиотеки на французском языке и, возможно, из библиотек князя Б.В. Голицына в усадьбе Вязёмы и графа Д.П. Бутурлина в Москве. По свидетельству сестры Ольги, первые поэтические опыты Пушкина были на французском языке. Юный поэт писал басни, эпиграммы, импровизировал пьески, а в возрасте 9-10 лет сочинял не только короткие стихотворения, но и целые поэмы. Этому способствовала вся литературная атмосфера дома Пушкиных, где собирались лучшие московские авторы начал XX века: дядя В.Л. Пушкин, Н.М. Карамзин, И.И. Дмитриев, В.Н. Измайлов, Н.В. Сушков. Писатель М.Н. Марков вспоминал, как однажды в саду у Бутурлиных юного поэта окружили девушки, жившие у графини А.А. Бутурлиной, прося что-нибудь записать им в альбомы. Пушкин смутился, а когда кто-то с ненужным пафосом прочёл его детское четверостишие, воскликнул по-
французски: «О Господи!» и в волнении убежал в библиотеку [1].
Dis moi, pourquoi l’Escamoteur
Fist-il siffle par le parterre?
Helas! c’est que le pauvre auteur
L’escamota de Moliere [3].
Можно предположить, что с произведениями Мольера юный Пушкин познакомился ещё до того, как научился бегло читать: по свидетельству Ольги Сергеевны, Надежда Осиповна и Сергей Львович Пушкины читали вслух детям занимательные книги, а «отец в особенности мастерски читал Мольера». Скорее всего, юный Пушкин к 9-10 годам уже знал все произведения великого французского драматурга и актёра. О влиянии Мольера на творчество Пушкина написано немало статей [4], но нас здесь интересует частный вопрос: какая пьеса (или пьесы) послужили источником детской комедии «Похититель»?
Мотив похищения присутствует в нескольких пьесах Мольера. Опустим две из них, где о похищении только упоминается: «Дон Жуан, или Каменный гость» и «Школа мужей». В «Господине де Пурсоньяке» и «Лекаре поневоле» в отдельных эпизодах речь идёт о мнимом похищении невест, в «Скупом» (сюжет этой комедии во многом параллелен маленькой трагедии Пушкина «Скупой рыцарь») есть эпизод инсценировки сыном похищения ларца с драгоценностями у скупого отца и последующем «обмене» его на невесту. А комедия «Шалый, или Всё невпопад» буквально пронизана мотивом похищения: влюблённый Леллий всё время пытается похить свою возлюбленную, прекрасную невольницу Селию, с помощью хитрого и находчивого слуги Маскариля, но своей прямотой и честностью сводит на нет интриги последнего. Из четырёх пьес только эта написана в стихах, а Ольга Сергеевна упоминала именно о стихотворных опытах юного Пушкин, но не о прозаических. Поэтому, на наш взгляд, скорее всего именно пьеса Мольера «Шалый, или Всё невпопад» могла послужить основным источником ранней пьески Пушкина «Похититель», хотя не исключено одновременное использование им мотивов из других пьес: произведения очень талантливых детей обычно представляют собой подражание сразу нескольким источникам.
Je chante ce combat, que Toly remporta,
Ou inaint guerrier perit, o; Paul se signala,
Nicolas Maturin et la belle Nitouche,
Dont la main fut ie prix d’une horrible escarmouche [7].
Поэму постигла печальная участь: «Гувернантка подстерегла тетрадку и, отдавая её гувернёру Шеделю, жаловалась, что m-r Alexandre занимается таким вздором, отчего и не знает никогда своего урока. Шедель, прочитав первые стихи, расхохотался. Тогда маленький автор расплакался и в пылу оскорблённого самолюбия бросил свою поэму в печку». По версии, изложенной Л.Н. Павлищевым со слов своей матери О.С. Павлищевой, юного поэта оскорбил не Шедель, а другой гувернёр – Русло, сам писавший стихи. Завистливый Русло безжалостно осмеял «всякое слово этого четверостишия», чем и довёл мальчика-Пушкина до слёз. А позавидовать было чему, несмотря на не совсем точную рифму в первом двустишии.
В «Генриаде» Вольтера воспеты подвиги французского короля Генриха IV Наваррского (1553-1610) и его борьба с католической реакцией, во главе которой стоял герцог Генрих Де Гиз (1550—1588). Маленький Пушкин переносит действие почти на тысячу лет назад – ко двору короля Дагоберта I (ок. 605-639) и «перелицовывает» трагическое произведение в комическое: вместо короля и клерикалов главными героями становятся королевские карлики и карлицы. Само перечисление их имён говорит о том, что не только о «боях» писал юный поэт, но и об интригах. Король-герой «Генриады» в «Толиаде» подменяется королём-тунеядцем.
Всё это наводит на мысль, что не только Вольтеру подражал Саша Пушкин. По всей вероятности, он уже тогда был знаком с запрещенной к постановке пьесой И.А. Крылова «Подщипа, или Триумф»8. Этой остроумная сатира на русское общество времён Павла I не была опубликована и ходила в списках. Крылов не только гротескно изобразил персонажи в их бытовой приниженности, представив царедворцев “счастливыми трутнями”, но и использовал комический приём: “подменил” царский дворец крестьянским двором. В первой же сцене царевна Подщипа в разговоре со своей девкой Чернавкой вспоминает, как с наречённым, князем Слюняем, воровала огурцы с чужих огородов. Картавый и шепелявый князь Слюняй, обладатель деревянного меча и большой голубятни, признаётся царевне: ”Я так юбью тебя. ну пусце еденцу”. Государственные обязанности царя Вакулы чаще всего сводятся к еде: “Я разве даром царь? Слышь, лёжа на печи, я и в голодный год есть буду калачи”. Немецкий принц Триумф, воспылавший любовью к Подщипе и возмущённый её отказом, повел на царство Вакулы своё войско, но завоевание начал с того, что из-под носа у царя скушал его обед. Солдафонские замашки принца Триумфа напоминают увлечение императора Павла I военной муштрой.
В 1815 году в стихотворении «Городок» Пушкин назвал И.А. Крылова “шутником бесценным”, а самой шутокомедии посвятил такие строки:
Тут вижу я – с Чернавкой
Подщипа слёзы льет,
Здесь князь дрожит под лавкой,
Там дремлет весь совет;
В трагическом смятенье
Пленённые цари,
Забыв войну, сраженья,
Играют в кубари.
Итак, детская эпиграмма на собственную подражательную пьеску «Похититель» и всего четыре строчки из детской поэмы Пушкина «Толиада» свидетельствуют не просто о начитанности юного поэта, но и его исключительной талантливости и творческой изобретательности. Уже в детстве и раннем, долицейском отрочестве Пушкин начал оттачивать своё перо, осваивая приемы литературного мастерства, а не просто подражал известным авторам.
Ссылки и комментарии
Доклад был сделан автором 24 января 2010 года на XVII Голицынских чтениях «Хозяева и гости усадьбы Вязёмы» в Государственном историко-литературном музее-заповеднике А.С. Пушкина и будет опубликован в материалах конференции.
#Пушкинстихи: О том, как рос наш первый поэт
Пушкин начал писать стихи двести лет назад. Собственно, нынешний 16-й/17-й учебный год, только двумя веками раньше, для Пушкина был выпускным, предэкзаменационным. Учись он сейчас, был бы вынужден готовиться к ЕГЭ, декабрьскому сочинению, всероссийским проверочным работам…
Но тогда, слава богу, никакого Рособрнадзора не было и в помине, поэтому можно было просто – писать стихи.
Первым поэтом страны Пушкин стал еще при жизни. Дальше его много раз объявляли исписавшимся и устаревшим, сбрасывали с парохода современности – но вот устарели пароходы, а Пушкин всё так же наше всё. Его читают и учат наизусть в детсадах и школах, его именем называют улицы и площади, станции метро и высшие учебные заведения, музеи и сорта роз. Пушкин вошел и в язык («А посуду кто мыть будет, Пушкин?») и отвечает у нас теперь не только за поэзию, но и много за что ещё. О людях такого масштаба писать трудно, ведь они уже как будто и не люди, а немножко боги. Им надо поклоняться и курить фимиам, а уж если и говорить о них, то что-то важное и значительное.
Вот еще трудность: о Пушкине написано столько статей, монографий, исследований, комментариев, что если бы книжки были кирпичами, из них можно было бы построить просторный дом. Такого размера, что сам Пушкин вполне вольготно бы в нем разместился – даже, думаю, хватило бы на отдельный танцзал, где бы он танцевал мазурку со своими бесчисленными красавицами. И значит, чтобы судить о Пушкине, нужно все это прочесть? Но тут же жизни человеческой не хватит. И что же делать?
А можно, например, попробовать немножко расслабиться и взглянуть на хрестоматийного поэта как на живого человека и на стихи его как странички дневника. Этот человек, прежде чем забронзоветь во множестве памятников, вообще-то жил, любил, дышал, сомневался, хохотал, думал, страдал, шел вперед своим непростым путем. Тем более что вот этой особенностью – стремительно развиваться, проходить разные стадии человеческого взросления, мужания – как раз и отличалась не очень долгая пушкинская жизнь. И не только идти – но об этом своем пути рассказывать. И если взять какую-нибудь ниточку из богатого ковра пушкинского творчества и посмотреть на ее узелки, на то, в какие узоры она вплетена – может быть, мы поймем что-то важное для себя? Потому что мы тоже идем вперед, своим и одновременно таким общим путем – и никто не знает, насколько этот путь долог.
Поэтом Пушкин себя почувствовал в лицее. Это была не просто школа, где учатся наукам, это была школа поэтическая. Что он сумел сделать за годы ученичества? Он сумел научиться писать стихи так, как писали их лучшие тогдашние поэты, старшие современники. Среди лицейских стихов Пушкина есть такие, которые можно принять за стихи Державина («Не се ль Элизиум полнощный, /Прекрасный царскосельский сад, /Где, льва сразив, почил орел России мощный /На лоне мира и отрад?»), Жуковского («Слыхали ль вы за рощей глас ночной /Певца любви, певца своей печали?») или Батюшкова («Хочу я завтра умереть /И в мир волшебный наслажденья /На тихий берег вод забвенья /Веселой тенью отлететь»). Как будто бы этот мальчишка сказал им: «Смотрите, я могу писать так, как вы, первые поэты современности – но не буду. Я стану собой. Или, по крайней мере, буду себя искать». Именно за эту способность принимать чужие облики Пушкин и был прозван Протеем – и именно Протеем-то и не стал, потому что нашел свой собственный облик, свой собственный голос.
Картина И.Е.Репина «Пушкин на лицейском экзамене в Царском Селе 8 января 1815 года», 1911
Выйдя из лицея, Пушкин окунулся в самостоятельную жизнь. После лицея-монастыря она показалась ему свободной. И одновременно озадачила и возмутила – как раз своей несвободой. Как всякому молодому человеку, горячему и нетерпеливому, жизнь представилась ему устроенной неправильно и несправедливо. Кругом – зло и несвобода, невежество, попрание законов, элементарное рабство, признанное государственной нормой: «Увы, куда ни брошу взор, // Везде бичи, везде железы». Взглянувшему окрест себя молодому человеку ничего не оставалось, как уязвиться страданиями человечества и вскипеть негодованием. На волне этого негодования родились знаменитые «Вольность» и «Деревня». Молодой поэт ясно видит истину и объясняет всем, как надо мир устроить, чтобы в нем процвели добро и свобода. «Вольность» вполне могла бы сойти за предвыборную программу либерального кандидата: в ней говорится о верховенстве Закона (именно так, с большой буквы) и на исторических примерах показано, какая беда бывает, если его нарушают народы и властители. «Деревня» рассказывает о противоестественности такого социально-экономического установления, как крепостное право, особенно ярко выступающем на фоне всеобщей гармонии в природе.
Симптоматично, что на этом этапе жизни свобода мыслится молодым человеком как нечто существующее (или, наоборот, не существующее) вовне – в человеческом обществе, в государстве. Это свобода политическая, социальная, к ней можно прийти, разумно и естественно устроив отношения людей друг с другом и зафиксировав эти отношения в кодексах и хартиях.
А дальше выясняется, что призывы переустроить мир ведут к тому, что мир либо выталкивает жаждущего перемен, либо просто не слышит его. Все эти Чацкие не первый раз появляются и сотрясают воздух своими рацеями. Ну пусть покричит очередной… В любом случае нашему молодому человеку приходится бежать – по своей воле или нет, в качестве беглеца или изгнанника – но бежать. Этот мир – не переделать, он останется коснеть в своей мерзости. Я свободен от него, от обязательств перед ним, я ищу новый мир, где меня примут и услышат, где мне будет хорошо. У Пушкина эта стадия проходит на юге, во время четырехлетней ссылки, оформленной, впрочем, как перевод по службе, что дало ему возможность ощущать себя то изгнанным, то сбежавшим.
Это период нового понимания свободы как ничем не ограниченного романтического порыва к бесконечному:
«Мы вольные птицы; пора, брат, пора!
Туда, где за тучей белеет гора,
Туда, где синеют морские края,
Туда, где гуляем лишь ветер… да я…».
Теперь нет общества и государства – есть природа, вольная и бескрайняя морская ширь, пики гор, воздушный океан. Только в этих координатах может существовать человеческая душа, взыскующая настоящей свободы:
«Лети, корабль, неси меня к пределам дальным
По грозной прихоти обманчивых морей…»
Революции, политические преобразования теперь воспринимаются как бессмыслица:
«Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь».
А затем наступает третья стадия – взрослая или грустная, определяйте как хотите. Побегаешь-побегаешь, поищешь дивный новый мир – и в какой-то момент становится понятно: а некуда бежать, нету этого прекрасного далека, «судьба людей повсюду та же»… Поворотная точка на этом пути – стихотворение «К морю». Прощание с романтическими надеждами, отказ от попытки «направить свой поэтический побег» по морям-по волнам, осознание того, что жить надо – на берегу, трезво и мужественно принимая его неизменность.
И.К. Айвазовский. Пушкин на берегу Черного моря. 1887 г.
От мысли, что свободное и справедливое «снаружи» ни построить, ни найти не получится, можно сигануть с балкона. А можно на этой мысли вырасти вверх, в новое измерение. Можно научиться жить в этом несовершенном мире. Как? Смириться? В высоком смысле – да. Смириться, оставшись свободным внутри. Потому что это единственное место, за которое ты можешь отвечать по-настоящему – вот это самое «внутри».
Пушкин дошел до этой мысли примерно в 25 лет. Поздно? Не знаю. Знаю только, что еще одиннадцать лет он будет об этом думать и писать. И расскажет нам, в частности, о том, что кроме внутренней свободы есть внутреннее рабство и что оно является безусловным злом. Именно раб принес владыке «смертную смолу» в стихотворении «Анчар», причем в раба он превратился на наших глазах, сначала он назван «человеком»:
«Но человека человек
Послал к анчару властным взглядом,
И тот послушно в путь потек… И умер бедный раб у ног
Согласие участвовать в распространении зла делает из человека – раба.
Напишет Пушкин и о том, что внутреннее освобождение невозможно без внутренней работы и миссии, цели, что оно трудно. Об этом его «Пророк» с целой чередой жутких хирургических операций, которым подвергся герой стихотворения перед тем, как «восстать» и жечь глаголом сердца.
Наконец, очень важно для Пушкина, что внутренняя свобода – это не раз и навсегда найденное состояние, человек должен добывать его постоянно. Внутреннюю свободу можно обретать, уподобившись Творцу, через творчество. Именно об этом два важнейших (по крайней мере для меня) пушкинских стихотворения – «Поэту» и «Из Пиндемонти». Первое из них написано в трудный период, когда публика отвернулась от Пушкина, перестала его понимать. И вот самому себе он говорит суровые и сильные слова:
«Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.
Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум…».
Свободная дорога свободного ума, внутренняя ответственность только перед самим собой, взыскательность к самому себе, сила и покой – вот кодекс зрелого, мужественного человека.
Еще отчетливее эти мысли выражены в позднем стихотворении «Из Пиндемонти», в которое я влюбился сразу и в минуту жизни трудную твержу наизусть как молитву:
Иные, лучшие, мне дороги права;
Иная, лучшая, потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа —
Не все ли нам равно? Бог с ними.
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
Вот счастье! вот права.
Смотрите, мы потянули только за одну ниточку, увидели всего несколько узелков-стихотворений на ней. А можно взять вторую, третью или четвертую – главное, что, попадая в пространство Пушкина, мы всегда попадаем в пространство выбора, свободы и творчества. И может быть, самое прекрасное, что у каждого из нас свой Пушкин, совсем как в стихотворении современного поэта Константина Арбенина: