огастус уотерс чем болен
Огастус уотерс чем болен
— Что такое гамартия? — спросил он, все еще держа сигарету губами. Подбородок у него напрягся. К сожалению, у него прекрасный волевой подбородок.
— Фатальный изъян, — объяснила я, отворачиваясь. Я отошла к обочине, оставив Огастуса Уотерса позади, и услышала, как на улице сорвалась с места машина. Мать, кто же еще. Ждала, пока я заведу друзей.
Меня посетило странное чувство — разочарование пополам с негодованием, затопляющее изнутри. Я даже точно не назову это чувство, скажу лишь, что его было много; мне одновременно хотелось поцеловать Огастуса Уотерса и заменить свои легкие на здоровые, которые дышат. Я стояла на краю тротуара в своих кедах, прикованная к тележке с баллоном кислорода, как каторжник к ядру. Когда мать уже подъезжала, я почувствовала, как кто-то схватил меня за руку.
Руку я выдернула, но обернулась.
— Они не убивают, если их не зажигать, — сказал Огастус, когда мать затормозила у обочины. — А я в жизни ни одной не зажигал. Это метафора, вот смотри: ты держишь в зубах смертельно опасную дрянь, но не даешь ей возможности выполнить свое смертоносное предназначение.
— Метафора? — засомневалась я. Мать ждала, не выключая двигатель.
— Метафора, — подтвердил Огастус.
— Ты выбираешь линию поведения на основании метафорического резонанса? — предположила я.
— О да, — улыбнулся он широко, искренне и настояще. — Я очень верю в метафоры, Хейзел Грейс.
Я повернулась к машине и постучала по стеклу. Оно опустилась.
— Я иду в кино с Огастусом Уотерсом, — сказала я. — Пожалуйста, запиши для меня остальные серии «Новой топ-модели».
Водил Огастус Уотерс ужасающе. И остановки, и старты получались у него с резким рывком. Когда «тойота»-внедорожник тормозила, я всякий раз чуть не вылетала из-под ремня, а когда он давил на газ, я ударилась затылком о подголовник. Мне бы занервничать — сижу в машине со странным парнем, еду к нему домой, отчетливо ощущая, как мои никуда не годные легкие мешают вовремя предугадать полеты над сиденьем, но Огастус так поразительно плохо вел машину, что ни о чем другом я думать не могла.
Мы проехали примерно милю в таком вот молчании, когда Огастус решил признаться:
— Я три раза заваливал экзамен на права.
Он засмеялся, кивая:
— Я же не чувствую, насколько старый добрый протез давит на педаль, а с левой ноги водить не научился. Врачи говорят, большинство после ампутации водят без проблем, но… не я. Пошел сдавать в четвертый раз, чувствую, фигня. — В полумиле впереди загорелся красный. Огастус ударил по тормозам, бросив меня в треугольные объятия ремня безопасности. — Прости, видит Бог, я старался нежнее. Ну так вот в конце теста я уже не сомневался — снова провалился, а инструктор говорит: «Манера вождения у вас неприятная, но, строго говоря, не опасная».
— Не могу согласиться, — сказала я. — Похоже, тут имел место раковый бонус.
Раковые бонусы — это поблажки или подарки, которые детям с онкологией достаются, а здоровым нет: баскетбольные мячи с автографами чемпионов, свободная сдача домашних заданий (без снижения за опоздание), незаслуженные водительские права и тому подобное.
— Ага, — подтвердил Огастус. На светофоре загорелся зеленый. Я приготовилась к рывку. Огастус ударил по газам.
— Знаешь, а ведь для тех, кто не владеет ногами, выпускаются машины с ручным управлением, — сообщила я.
— Знаю, — согласился Огастус. — Может, потом. — Он вздохнул, словно не был уверен в существовании этого «потом». Остеосаркому сейчас успешно лечат, но всякое бывает.
Есть способы узнать приблизительную продолжительность жизни собеседника, не спрашивая напрямую. Я испробовала классический:
— А в школу ты ходишь?
Как правило, родители забирают тебя из школы, если считается, что тебе каюк.
— Да, — ответил он. — В Норт-сентрал. Правда, на год отстал, я в десятом. А ты?
Меня посетило искушение солгать — кому понравится ходячий труп, но все же я сказала правду.
— Нет, родители забрали три года назад.
— Три года? — в изумлении переспросил он.
Я в подробностях расписала историю своего чуда: в тринадцать лет у меня обнаружили рак щитовидки четвертой степени (я не сказала Огастусу что диагноз поставили через три месяца после первой менструации. Получилось вроде как — поздравляем, ты девушка, а теперь можешь подыхать). Нам сказали — случай некурабельный.
Огастус уотерс чем болен
— Хейзел Грейс, — произнес он.
— Привет, — ответила я. — Как дела?
— Прекрасно, — сказал он. — Я все время хотел тебе позвонить, но выжидал, пока у меня сформируется связное мнение в отношении «Царского недуга».
(Он так и сказал — «в отношении». Вот это парень!)
— Я думаю, она, ну, читая ее, я чувствовал, что, ну…
— Ну что? — поддразнила я.
— Будто это подарок? — вопросительно сказал он. — Будто ты подарила мне что-то важное.
— Оу, — негромко вырвалось у меня.
— Пафосно прозвучало, — признал он. — Извини.
— Нет, — сказала я. — Нет. Не извиняйся.
— Но она ничем не заканчивается.
— Верно, — согласилась я.
— Да, я тоже так предполагаю.
— Ладно, все это честно, но ведь существует же неписаный контракт между автором и читателем! По-моему, неоконченный сюжет — это своего рода нарушение контракта.
— Ясно. Ты говорила, он живет затворником?
— Его невозможно найти?
— И совершенно невозможно связаться? — уточнил Огастус.
— «Уважаемый мистер Уотерс, — ответил он. — Спешу поблагодарить вас за электронное письмо, полученное мною шестого апреля через мисс Влигентхарт из Соединенных Штатов Америки, если география еще что-нибудь значит в нашей с большой помпой оцифрованной современности».
— Огастус, что ты несешь?
— У него есть помощница, — сказал Огастус. — Лидевью Влигентхарт. Я ее нашел и написал. Она передала письмо ван Хутену Он ответил с ее электронного адреса.
— Ясно, понятно, читай дальше.
— «Свой ответ я по старой доброй традиции пишу чернилами и на бумаге. Позже эти строки, переведенные мисс Влигентхарт в длинный ряд единиц и нулей, отправятся в путь по бездушной Паутине, в которую не так давно попался наш биологический вид. Заранее извиняюсь за все ошибки и упущения, которые могут последовать.
Учитывая вакханалию развлечений, открытых вашему поколению, я благодарен каждому молодому человеку в любом уголке планеты, уделяющему целые часы моему скромному произведению. Вам, сэр, я глубоко признателен за добрые слова о „Царском недуге“ и любезное уведомление, что эта книга, цитирую дословно, „значила“ для Вас „хренову тучу“.
Эта фраза заставила меня задуматься: что Вы имели в виду, написав „значила“? Коль скоро мы видим безнадежную тщету всякой борьбы, дблжно ли нам ценить скоропреходящее потрясение, которое дает нам искусство, или же его единственной ценностью следует считать наивозможнейше приятное препровождение времени? Чем должна быть книга, Огастус? Тревожной сиреной? Призывом к оружию? Инъекцией морфия? Как и все вопросы во Вселенной, эти неизбежно приведут нас к истокам: что означает быть человеком и, заимствуя фразу у снедаемых тревогой за будущее шестнадцатилетних, которых Вы, несомненно, гневно осуждаете, — на кой все это нужно?
Боюсь, что смысла в существовании человечества нет, друг мой, и от дальнейшего знакомства с моими трудами Вы получили бы весьма скудное удовольствие. Отвечаю на ваш вопрос: больше я ничего не написал и не напишу. И далее делиться мыслями с читателями вряд ли будет полезно: и им, и мне. Еще раз благодарю за Ваш великодушный и-мейл.
Преданный вам Питер ван Хутен (через Лидевью Влигентхарт)».
— Вау, — сказала я. — Сам придумал?
— Хейзел Грейс, как бы я с моими скромными интеллектуальными возможностями сочинил бы письмо от имени Питера ван Хутена с перлами вроде «с большой помпой оцифрованной современности»?
— Не осилил бы, — признала я. — А можно, а можно мне его электронный адрес?
— Ну конечно, — ответил Огастус, будто и не сделал мне только что лучший в жизни подарок.
Следующие два часа я составляла и-мейл Питеру ван Хутену. По мере вносимых исправлений письмо становилось все хуже, но остановиться я уже не могла.
Уважаемому г-ну Питеру ван Хутену (через Лидевью Влигентхарт).
Меня зовут Хейзел Грейс Ланкастер. Мой друг Огастус Уотерс, который по моей рекомендации прочитал «Царский недуг», только что получил от вас и-мейл на этот адрес. Надеюсь, Вы не станете возражать, что Огастус поделился содержанием Вашего ответа со мной.
«Проктолог не должен лечить ковид»: известный вирусолог возмущён хаосом в «красных зонах»
Главврачи ковидных госпиталей России предложили противникам принудительной вакцинации посетить «красные зоны», где ежедневно умирают люди.
Но, по мнению доктора медицинских наук, профессора, специалиста в области эпидемиологии и медицинской статистики Игоря Гундарова, причина высокой летальности пациентов не коронавирус, а неправильная организация работы таких зон.
«Никогда в прежние годы не было словосочетания „красная зона“, — заявил специалист в интервью Общественной службе новостей. — Сейчас совершенно игнорируется влияние психического фона и атмосферы на пациентов, которые поступают в стационар. Одно дело, когда говорят: „Переведите, пожалуйста, в палату № 18“ или совсем другое: „Переводим в красную зону“. Они ещё бы сказали: „Переводите в предсмертную палату, может, выживет“».
«Сначала они закрыли почти все инфекционные больницы — и этих людей позже будут судить, — а теперь выкручиваются как могут. Надо понимать, что самое сложные сооружения этот как раз инфекционные больницы. Там раздельные потоки, мельцеровские боксы, чтобы предотвратить распространение и смешивание инфекций. Но сейчас в этих зонах творится полный хаос в отношении внутрибольничного сепсиса. И они открыто говорят: больной умер от сепсиса. За это судить надо главного врача», — заявил Гундаров.
При этом известный вирусолог высмеял предложение главврачей посетить «красные зоны», которые вообще неправильно организованы и представляют смертельную опасность для всех, и прежде всего для больных.
«Они говорят, мол идите посмотрите, что творится в „красной зоне“. Причём приглашают туда не только антиваксеров, но и независимых медиков. А те им отвечают: да мы только что оттуда, мы там работаем. Что они пугают „красной зоной“? Не ковид опасен, а то, что происходит в этих „красных зонах“», — уверен специалист.
Вирусолог обратил внимание на то, что если внимательно изучить отчёты главврача Коммунарки Дениса Проценко, то можно заметить, что он вообще не понимает, что говорит.
«Проценко приводит цифры: 27% поступивших больных умирают в первые три дня. Но остальные то умирают уже находясь в стационаре. Отчего они умирают? Нет, не от COVID-19, а от сепсиса. И Проценко сам даёт таблицу, где на первом месте причиной смерти стоит клебсиелла — опаснейшая бактерия. Поэтому умирают там не от коронавируса, а от внутрибольничной инфекции. А сепсис вызван тем, что туда, в эти общие бараки, направляют и больных, и не больных, и с подозрениями на инфекцию, и без таковых. В результате инфекции смешиваются и люди умирают от внутрибольничного заражения», — пояснил Гундаров.
Кроме того, для лечения коронавирусных больных привлекаются медики, которые раньше вообще никогда не имели дело с инфекциями, а под госпитали перепрофилировали детские больницы и роддома, где оставшийся персонал вынужден лечить пациентов с COVID-19.
В этой связи он считает, что вместо «красных зон» должны быть блоки интенсивной терапии, а не то что там придумали.
«Они постоянно говорят, что мы открыли сотни тысяч коек, но кто теперь там лечит? Проктолог, которому приказали принимать больных с тяжёлой пневмонией. Но он же проктолог. Пусть хороший специалист, но всё-таки проктолог. Или челюстно-лицевой хирург. И он прекрасный врач, но не разбирается в инфекциях. И вот эти вот специалисты лечат коронавирус с тяжёлой пневмонией. Детские больницы и роддома перепрофилировали и персонал этих медучреждений тоже начинает спасать ковидных больных. Творится невообразимое безобразие, которое и убивает людей», — резюмировал Гундаров.
Ранее лидер КПРФ Геннадий Зюганов напомнил, что, когда российские власти уничтожали отечественное здравоохранение, коммунисты пытались их остановить.
«Когда уничтожали здравоохранение, мы обращались и к Собянину, и к правительству, говорили им: „Остановитесь! Вы что совсем ошалели?!“. Но они никого не слушали, и продавили „оптимизацию“ медицины», — подчеркнул он.
По словам Зюганова, теперь российская медицина уничтожена, а власти думают, что же делать с эпидемией коронавируса.
Текст книги «Виноваты звезды»
Автор книги: Джон Грин
Современная проза
Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Глава 21
Огастус Уотерс умер через восемь дней после репетиции своих похорон в отделении интенсивной терапии больницы «Мемориал», когда состоявший из него рак наконец остановил сердце, тоже состоящее из него.
Вошли мои родители с выжидательным видом, я кивнула, и они упали друг другу в объятия, охваченные, не сомневаюсь, гармоническим ужасом, который со временем напрямую коснется и их.
Я позвонила Айзеку, который проклял жизнь, вселенную и самого Бога и спросил, где чертовы призы для битья, сейчас бы они, как никогда, пригодились. После этого я вдруг поняла, что позвонить больше некому, и это было печальнее всего. Единственный, с кем я хотела говорить о смерти Огастуса Уотерса, был сам Огастус Уотерс.
Родители оставались в моей комнате целую вечность, пока не рассвело, и наконец папа спросил:
– Ты хочешь побыть одна?
Я кивнула, и мама сказала:
– Мы будем за дверью.
«Кто бы сомневался», – подумала я.
Это было невыносимо. Каждая секунда хуже предыдущей. Мне страшно хотелось ему позвонить и посмотреть, что получится, кто ответит. За последние недели нам сократили время, которое мы проводили вместе в воспоминаниях, но это, оказывается, было еще ничего. Я лишилась удовольствия помнить, потому что не осталось того, на пару с кем можно помнить. Потерять человека, с которым тебя связывают воспоминания, все равно что потерять память, будто все, что мы делали, стало менее реальным и важным, чем несколько часов назад.
Когда попадаешь в реанимацию, тебя первым делом просят оценить боль по десятибалльной шкале и на основании этого решают, какие лекарства дать и какую дозу. За несколько лет меня об этом спрашивали сотни раз, и, помню, однажды, в самом начале болезни, когда я не могла вздохнуть и мне казалось, что у меня в груди огонь, пламя лижет ребра, грозя выжечь изнутри все тело, я даже не могла говорить и только показала девять пальцев.
Позже, когда мне что-то дали, подошла медсестра. Меряя мне давление, она погладила меня по руке и сказала:
– Знаешь, а ты настоящий борец. Ты оценила десятку всего лишь девяткой.
Это было не совсем так. Я оценила боль в девять баллов, приберегая десятку на худший случай. И сейчас он наступил. Непомерная, чудовищная десятка обрушивалась на меня снова и снова, пока я неподвижно лежала на кровати и смотрела в потолок, а волны швыряли меня о скалы и оттаскивали в море, чтобы вновь запустить в иззубренное лицо утеса и оставить на воде лицом вверх, не утонувшую.
Наконец я ему все-таки позвонила. На пятом звонке включился автоответчик: «Вы позвонили Огастусу Уотерсу, – раздался звучный голос, из-за которого я в свое время с ходу влюбилась в Гаса. – Оставьте сообщение». Раздался писк. Мертвый эфир на линии казался сверхъестественно жутким. Я позвонила, чтобы снова попасть в то тайное, неземное, третье пространство, в котором мы всякий раз оказывались, болтая по телефону, и ожидала знакомого ощущения, но оно не появлялось. Мертвый эфир на линии ничего не облегчал, поэтому вскоре я положила трубку.
Я достала из-под кровати ноутбук, включила и зашла на страницу Гаса. На стенке было уже много соболезнований. Последнее гласило:
Люблю тебя, парень. Увидимся на той стороне.
Написано кем-то, о ком я никогда не слышала. Почти все посты, прибывавшие одновременно с теми, что я успевала прочитать, были от людей, с которыми я не была знакома и о которых он никогда не говорил. Они превозносили его достоинства теперь, когда он был мертв, притом что я знала наверняка – они не видели Гаса много месяцев и палец о палец не ударили, чтобы его навестить. Неужели и моя стена будет так выглядеть после моей смерти, или я так давно изъята из школы и жизни, что мне не грозит масштабная меморизация?
Я продолжала читать.
Мне тебя уже не хватает, брат.
Огастус, я тебя люблю. Благослови и прими тебя Господь.
Ты всегда будешь жить в наших сердцах, высоченный парень.
Это меня особенно уязвило – как намек на само собой разумеющееся бессмертие пока живых: ты будешь вечно жить в моей памяти, потому что я никогда не умру! Теперь я твой бог, мертвый юноша! Ты принадлежишь мне! Вера в собственное бессмертие – еще один побочный эффект умирания.
Ты всегда был отличным другом. Прости, что я мало тебя видел, когда ты перестал ходить в школу. Спорю, ты уже играешь в мяч в раю.
Я представила, как Огастус Уотерс анализирует этот комментарий: если я играю в футбол в раю, значит ли это, что в физическом местонахождении рая есть физические баскетбольные мячи? Кто их там делает? Значит, в раю есть души второго сорта, которые работают на небесной фабрике баскетбольных мячей, чтобы я мог играть? Или всемогущий Создатель сотворяет мячи из космического вакуума? Является ли такой рай некой вселенной без наблюдателя, где неприменимы законы физики, и если так, почему, черт побери, я должен играть в баскетбол, когда я могу летать, или читать, или рассматривать красивых людей – словом, заниматься тем, что мне на самом деле нравится? Твои, приятель, представления о моей загробной жизни скорее говорят много интересного о тебе, чем о том, кем я был и кем стал.
Его родители позвонили мне около полудня сказать, что похороны будут через пять дней, в субботу. Я представила церковь, наполненную людьми, которые думали, что он любил баскетбол, и меня затошнило, но я знала, что должна пойти, потому что обещала Гасу сказать речь, и вообще. Нажав отбой, я продолжила читать посты на стенке Гаса.
Только что узнал, что Гас Уотерс умер после продолжительной борьбы с раком. Покойся с миром, приятель.
Я знала, что все эти люди искренне опечалены и что на самом деле я злюсь не на них, я злюсь на вселенную, но все равно подобные сентенции меня бесили. Масса друзей объявляется, когда друзья тебе больше не нужны. Я написала ответ на этот комментарий:
Мы живем во вселенной, где все подчинено созданию и искоренению сознания. Огастус Уотерс умер не после продолжительной борьбы с раком. Он умер после продолжительной борьбы с человеческим сознанием, пав жертвой – как, возможно, однажды падешь и ты – привычки вселенной собирать и разбирать все, что можно.
Я отправила сообщение и подождала ответов, несколько раз обновляя страницу. Ничего. Мое замечание уже потонуло в снежной метели новых постов. Все обещали смертельно по нему тосковать. Все молились за его семью. Я вспомнила письмо ван Хутена: писанина не воскрешает, она хоронит.
Некоторое время спустя я вышла в гостиную посидеть с родителями и посмотреть телевизор. Не скажу с уверенностью, что это была за передача, но в какой-то момент мама спросила:
– Хейзел, что мы можем сделать для тебя?
Я лишь покачала головой, снова заплакав.
– Что мы можем сделать? – повторила мама.
Но она продолжала спрашивать, как будто действительно могла что-то сделать, наконец я переползла по дивану ей на колени, и папа подошел и крепко-крепко обнял мои ноги, и я обхватила маму за талию и уткнулась ей в живот, и так они держали меня несколько часов, пока прилив не начал спадать.
Глава 22
Когда мы пришли туда, я села в дальнем углу зала прощаний, маленького помещения с голыми каменными стенами сбоку от церкви с буквальным Иисусовым сердцем. В комнате было стульев восемьдесят, две трети из них были заняты, но одна треть пустовала.
Некоторое время я просто смотрела, как люди подходят к гробу, стоявшему на каких-то носилках с колесиками, покрытых фиолетовой скатертью. Все эти люди, которых я видела впервые в жизни, опускались на колени или стояли и некоторое время смотрели на него, может, плача, может, что-то шепча, и каждый касался гроба, вместо того чтобы коснуться Гаса, потому что кому же хочется трогать покойника.
Мать и отец Гаса стояли у гроба, обнимая каждого отходившего, но когда они заметили меня, то улыбнулись и подошли сами. Я встала и обняла сперва отца, а потом мать, которая сильно, как делал Гас, сжала мои лопатки. Они сильно постарели – глаза ввалились, кожа обвисла на измученных лицах. В них уже не осталось сил преодолевать препятствия.
– Он тебя так любил, – сказала мама Гаса. – Любил по-настоящему. Это была не подростковая влюбленность, ничего подобного, – добавила она, будто я без нее не знала.
– Он и вас очень любил, – тихо ответила я. Трудно объяснить, но этот разговор оставлял ощущение, будто сама и наносишь, и получаешь болезненные раны. – Мне очень жаль.
После этого родители Гаса говорили с моими родителями – разговор преимущественно состоял из кивков и поджатых губ. Я посмотрела на гроб, увидела, что возле дрог никого нет, и решила подойти. Я вынула канюлю из ноздрей и сняла через голову, отдав трубку папе. Я хотела побыть с Гасом один на один. Взяв свою маленькую сумочку, я пошла по проходу между рядами стульев.
Путь показался очень длинным, но я повторяла своим легким заткнуться, доказывая, что они сильные и выдержат. Я видела его, подходя. Его волосы были аккуратно расчесаны на пробор на левую сторону – от такой прически он бы ужаснулся, лицо пластифицировано, но это по-прежнему был Гас. Мой длинный тощий красивый Гас.
Я хотела надеть маленькое черное платье, купленное для пятнадцатого дня рождения и назначенное моей смертной одеждой, но теперь оно было мне слишком велико, поэтому я надела простое черное платье до колен. Огастус лежал в костюме с щегольски узкими лацканами, который надевал в «Оранжи».
Опустившись на колени, я поняла, что ему опустили веки – как же иначе – и я никогда больше не увижу его голубых глаз.
– Я люблю тебя. В настоящем времени, – прошептала я и положила руку ему на грудь. – Ладно, Гас. Ладно. Слышишь меня? Ладно. – У меня не было и нет уверенности, что он меня слышал. Я наклонилась и поцеловала его в щеку. – Ладно, – сказала я. – Ладно.
Я вдруг поняла, что на нас все смотрят – в последний раз на нас было обращено столько взглядов, когда мы целовались в доме Анны Франк. Хотя, строго говоря, смотреть на нас было уже нельзя – нас не осталось. Только я.
Я резко открыла клатч, сунула руку внутрь и достала твердую пачку «Кэмел лайтс». Быстрым движением, надеясь, что никто не заметит, я сунула сигареты между Гасом и мягкой серебристой обивкой гроба.
– Эти можешь прикуривать, – прошептала я. – Я возражать не стану.
Пока я с ним говорила, мама с папой пересели с моим баллоном во второй ряд, так что далеко идти не пришлось. Папа подал мне платок, когда я села. Я высморкалась, заправила трубки за уши и вставила канюли в ноздри.
Я думала, похороны будут в центральном нефе церкви, но все ограничилось боковым приделом – буквальной рукой Иисуса (мы сидели примерно в той части, где к кресту было пригвождено его запястье). Священник, поднявшись на помост, встал за гробом, будто гроб был кафедрой или амвоном, и немного рассказал о том, как Огастус вел отважный бой и как его героизм перед лицом болезни должен всем нам служить примером. Я уже начала закипать, когда священник заявил:
– В раю Огастус наконец будет здоровым и целым.
Видимо, намекал, что Гас был малоценнее остальных из-за того, что ему отняли ногу. Я не смогла подавить вздох отвращения. Папа схватил меня над коленом и сжал, укоризненно глядя, но с третьего ряда кто-то сказал почти вслух и почти у меня над ухом:
– Что за фигню он бормочет, да, детка?
Я резко обернулась.
Питер ван Хутен сидел в белом льняном костюме, скроенном с учетом его шарообразных форм, в светло-голубой рубашке и зеленом галстуке. Вырядился, будто не на похороны, а для колониальной оккупации Панамы. Священник призвал собравшихся помолиться, и все наклонили головы, но я с отвисшей челюстью продолжала смотреть на Питера ван Хутена при всем параде. Через секунду он прошептал:
– Давай все же помолимся.
Я попыталась забыть о нем и молиться об Огастусе. Я обещала себе слушать священника и не оглядываться.
Священник пригласил Айзека, который держался гораздо серьезнее, чем на репетиции похорон.
– Огастус Уотерс был мэром тайного города Канцервании, его никем не заменить, – начал Айзек. – Другие люди вспомнят о Гасе что-нибудь забавное, потому что он был большим приколистом, но позвольте мне сказать о серьезном. На следующий день после того как мне удалили второй глаз, Гас пришел в больницу. Я, слепой, с разбитым сердцем, ничего не хотел, но Гас влетел в мою палату и крикнул: «У меня отличная новость!» Я ответил, что не желаю в такой день слушать хорошие новости, но Га с настаивал: «Эту новость ты захочешь выслушать». Я сказал: ну ладно, выкладывай – и он выдал: «Ты проживешь долгую жизнь, полную прекрасных и ужасных мгновений, которые ты себе даже представить не можешь!»
Продолжать Айзек не смог. А может, это было все, что он написал.
После него школьный приятель рассказал пару эпизодов о ярком баскетбольном таланте Гаса и его прекрасных качествах как игрока команды. Наконец священник сказал:
– А сейчас послушаем особого друга Огастуса, Хейзел.
Особого друга? Это вызвало смешки аудитории, поэтому я сочла за лучшее встать и сказать священнику:
– Я была его девушкой.
В зале засмеялись. Затем я начала читать надгробное слово.
– В доме Гаса есть замечательная цитата из Библии, которую и он, и я находили весьма утешающей: «Без боли как бы познали мы радость?»…
В таком духе я пару минут распространялась насчет идиотских ободрений, а родители Гаса держались за руки, обнимали друг друга и кивали на каждом слове. Похороны, решила я, все-таки для живых.
Потом выступила его сестра Джулия, и церемония прощания закончилась молитвой о воссоединении Гаса с Богом. Я вспомнила, как Огастус говорил мне в «Оранжи», что не верит в облачные замки и арфы, но верит в Нечто с большой буквы «н». Пока длилась молитва, я пыталась его представить в таинственном Где-то с большой буквы, но тщетно убеждала себя, что когда-нибудь мы с ним снова будем вместе. Я знаю много умерших. Время для меня теперь течет иначе, чем для него. Я, как и все присутствующие, буду накапливать потери и привязанности, а он уже нет. Окончательной и невыносимой трагедией для меня стало то, что, как все бесчисленные мертвые, Гас раз и навсегда разжалован из мыслящего в мысль.
Когда один из его зятьев внес бумбокс и поставил песню, которую выбрал Гас, – печальную спокойную композицию «Лихорадочного блеска» под названием «Новый напарник», – мне, ей-богу, захотелось домой. Я почти никого не знала в этом зале и чувствовала, как маленькие глазки Питера ван Хутена сверлят мои обнаженные плечи. Но когда отзвучала песня, всем приглашенным понадобилось подойти ко мне и сказать, что я говорила прекрасно и служба очень красивая, что было неправдой: это была не служба, а похороны, и они ничем не отличались от любых других похорон.
Те, кто должен был нести гроб, – его кузены, отец, дядя, друзья, которых я видела впервые, подошли, подняли Гаса и направились к катафалку.
Когда мы с родителями сели в машину, я сказала:
– Не хочу ехать, я устала.
– Хейзел! – ужаснулась мама.
– Мам, там не будет места присесть, все затянется на пять часов, а я уже без сил.
– Хейзел, мы должны поехать ради мистера и миссис Уотерс, – напомнила мама.
– Знаете, что? – начала я. На заднем сиденье я отчего-то чувствовала себя совсем маленькой. Мне даже хотелось быть маленькой. Лет шести. – Прекрасно.
Некоторое время я смотрела в окно. Я действительно не хотела ехать. Я не хотела видеть, как его будут опускать в землю на участке, который он сам выбирал со своим отцом, не хотела видеть его родителей на коленях на влажной от росы земле, не хотела слышать, как они стонут от невыносимой боли, и не хотела видеть алкогольное брюхо Питера ван Хутена, натянувшее белый льняной пиджак, и не хотела плакать на глазах у стольких людей, и не хотела бросать горсть земли в его могилу, и не хотела, чтобы моим родителям пришлось стоять там, под чистым голубым небом с особым наклоном лучей полуденного солнца, думая о таком же дне, и о своем ребенке, и о моем участке на кладбище, и о моем гробе, и о моей горсти земли.
Но я все это сделала. Я сделала все это, и даже больше, потому что маме и папе казалось, что так надо.
Когда все закончилось, подошел ван Хутен и положил толстую руку мне на плечо.
– Можно попросить об одолжении? Прокатную машину я оставил у подножия холма…
Я пожала плечами, и ван Хутен открыл заднюю дверцу, едва папа отключил блокировку.
Внутри он наклонился между передними сиденьями и сказал:
– Питер ван Хутен, беллетрист в отставке и полупрофессиональный обманщик надежд.
Родители представились. Он пожал им руки. Меня немало удивило, что Питер ван Хутен пролетел полмира, чтобы присутствовать на похоронах.
– Как вы вообще… – начала я, но он меня перебил:
– Через ваш инфернальный Интернет я слежу за некрологами в Индианаполисе.
Он сунул руку за пазуху своего льняного пиджака и вытащил литровую бутыль виски.
– То есть вы просто купили билет и…
Он перебил меня снова, отвинчивая крышечку:
– Я отдал пятнадцать тысяч за билет первого класса, но у меня достаточно капитала, чтобы потакать своим причудам. Да и напитки в самолете бесплатные – при желании можно почти окупить стоимость билета.
Ван Хутен отпил виски и перегнулся вперед предложить отцу, но папа отказался.
Тогда ван Хутен наклонил бутылку ко мне. Я ее взяла.
– Хейзел, – предупредила мама, но я отвинтила крышечку и отхлебнула. В желудке стало примерно как в легких. Я отдала бутылку ван Хутену, который отпил длинный глоток и сказал:
– Итак, omnis cellula еcellula. [16] 16
Клетка происходит только от клетки (лат.).
– Мы с твоим Уотерсом переписывались немного в его последние…
– Стало быть, теперь вы читаете письма от фанатов?
– Нет, он адресовал письма мне домой, не через издателя, и поклонником я бы его не назвал – он меня презирает. Однако он очень убедительно писал, что я получу прощение за свое поведение, если приеду на его похороны и скажу тебе, что сталось с матерью Анны. Вот я и приехал, а вот тебе и ответ: omnis cellula еcellula.
– Что? – снова спросила я.
– Omnis cellula еcellula, —повторил он. – Все клетки происходят из клеток. Каждая клетка рождается от предыдущей, которая, в свою очередь, родилась от своей предшественницы. Жизнь происходит от жизни. Жизнь порождает жизнь, порождает жизнь, порождает жизнь…
Мы доехали до подножия холма.
– Ладно, хорошо, – прервала я. У меня не было настроения это выслушивать. Питер ван Хутен не присвоит себе главную роль на похоронах Гаса, я этого не позволю. – Спасибо. По-моему, холм как раз закончился.
– И ты не хочешь объяснений? – удивился он.
– Нет, – отрезала я. – Обойдусь. Я считаю вас жалким алкоголиком, который говорит умности, чтобы привлечь к себе внимание, как не по годам развитый одиннадцатилетний сопляк, и мне за вас невыносимо стыдно. Да-да, вы уже не тот человек, который написал «Царский недуг», и сиквел вы не осилите, даже если возьметесь. Ценю, что попытались. Всего вам распронаилучшего!
– Спасибо за виски, – сказала я. – А теперь выметайтесь из машины.
Он явно присмирел. Папа остановился, и мы подождали, не выключая мотора, стоя ниже могилы Гаса, пока ван Хутен открыл дверь и, наконец-то замолчав, вылез.
Когда мы отъезжали, я смотрела через заднее стекло, как он отпил виски и поднял бутылку в моем направлении, словно выпив за меня. Его глаза были очень грустными. Мне даже стало его жаль, честно говоря.
Домой мы попали около шести. Я была уже без сил. Мне хотелось только спать, но мама заставляла меня поесть какой-то пасты с сыром, в итоге она разрешила мне съесть ее в кровати. Пару часов я проспала с ИВЛ. Пробуждение было ужасным: секунду мне казалось, что все хорошо, но в следующий миг случившееся обрушилось на меня заново. Мама отключила меня от ИВЛ, я впряглась в переносной баллон и поплелась в ванную чистить зубы.
Оценивая себя в зеркале и возя щеткой по зубам, я думала, что существуют два типа взрослых. Есть ван хутены – жалкие создания, которые рыскают по земле, ища, кого побольнее задеть. А есть такие, как мои родители, – ходят, как зомби, и автоматически делают все, что надо делать, чтобы продолжать ходить.
В дверь ванной постучали.
– Хейзел, – позвал папа, – можно, я войду? – Я не ответила, но через несколько секунд отперла дверь и присела на опущенное сиденье унитаза. Почему дыхание должно быть такой нелегкой работой? Папа опустился на колени рядом со мной, взял мою голову и, прижав к своей груди, произнес: – Мне очень жаль, что Гас умер. – Я немного задыхалась, уткнувшись носом в его футболку, но мне было хорошо от крепких объятий и знакомого папиного запаха. Казалось, он почти сердится, но мне это пришлось по душе. Я и сама была на взводе. – Сволочизм какой, от начала до конца. Восемьдесят процентов выживания, а он попал в оставшиеся двадцать. Гадство. Такой прекрасный мальчик! Как несправедливо… Но ведь любить его – немалая привилегия, правда?
Я кивнула в папину футболку.
– Теперь ты имеешь представление о том, как я люблю тебя, – прошептал папа.
Дорогой мой старичок. Всегда-то он знает, что сказать.