что делать глава особенный человек
Что делать глава особенный человек
ОСОБЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК.
Глава Особенный человек впервые показала русскому читателю, что такое революционер-профессионал. Приходится удивляться тому, как удалось Чернышевскому найти форму для рассказа о практической деятельности революционера.
Чернышевскому трудно передать и разговоры, которые ведет Рахметов с единомышленниками. О своей встрече с Рахметовым автор рассказывает так: Мы потолковали с полчаса; о чем толковали, это все равно, довольно того, что он говорил надобно, я говорил нет. И читатели понимали, о чем могли говорить и спорить эти люди. Чернышевский мастерски передает самую атмосферу конспиративных встреч, неожиданных исчезновений, показывает, как приобщаются к революционному движению все новые и новые люди.
В главе Особенный человек идет речь о том, как формируются революционеры. Пытливый от природы, Рахметов скитался по России разными манерами: и сухим путем, и водою. и пешком, и на расшивах, и на косных лодках. Чтобы закалить себя физически, он становился то пахарем, то плотником, то перевозчиком, то бурлаком. Так он узнавал свою страну, свой народ.
Но путь Рахметова в революцию начался не с этого. Его перерождение в особенного человека, в будущего Никитушку Ломова началось с приезда в Петербург, со встречи с умными головами, которые думают не так, как другие.
Под влиянием Кирсанова Рахметов стал читать. Как и сам Чернышевский, его герой ощущал потребность в революционной теории, без которой невозможна борьба, и потому читал необычайно много и целеустремленно. Но Рахметов, как показывает Чернышевский, почувствовал необходимость изучить и жизнь. Он пустился в странствования, знакомясь с жизнью народа и участвуя в ней. Только после этого, заслужив прозвище Никитушки Ломова, он превращается в особенного человека. В романе он появляется уже как революционер-профессионал, теоретик, практик, умелый организатор и кеисптгратор, готовый к любым трудностям, даже к физическим пыткам.
Поднимайтесь из вашей трущобы, друзья мои, поднимайтесь, это не так трудно, выходите на вольный белый свет, славно жить на нем, и путь легок и заманчив, попробуйте. Наблюдайте думайте, читайте тех, которые говорят вам о чистом наслаждении жизнью, о том, что человеку можно быть добрым и счастливым.
Школой высокой нравственности, мужества и революционной стойкости, учебником жизни является роман Николая Гавриловича Чернышевского и в наши дни.
ЛИТЕРАТУРА
Крупская Н. К- Ленин и Чернышевский. В кн. В. И. Ленин о литературе и искусстве. Изд. 3. М., 1967.
Луначарский А. В. Статьи о Чернышевском. М., 1958.
Н. Г. Чернышевский в воспоминаниях современников. Саратов, 1958-1959.
Богословский Н. Н. Г. Чернышевский. Изд. 2. М, 1957 (серия Жизнь замечательных людей).
Лебедев А. Герои Чернышевского. М., 1962.
Луни и Б. По следам вилюйского узника. М, 1960.
Наумова Н. Н. Н. Г. Чернышевский. Пособие для учащихся. М.-Л., 1966. Наумова Н. Н. Роман Н. Г. Чернышевского Что делать?. Л., 1972. П и н а е в М, Т. Комментарий к роману Н. Г. Чернышевского Что делать?. М., 1963.
Погудин В. Н. Г. Чернышевский (Узники Петропавловской крепости). Л. 1965.
Сподвижники Чернышевского. М., 1961 (серия Жизнь замечательных людей).
Чернышевская Н. М. Повесть о Чернышевском. Саратов, 1971.
Что делать глава особенный человек
Глава третья
ЗАМУЖЕСТВО И ВТОРАЯ ЛЮБОВЬ
XXIX
Особенный человек[3]
Часа через три после того, как ушел Кирсанов, Вера Павловна опомнилась, и одною из первых ее мыслей было: нельзя же так оставить мастерскую. Да, хоть Вера Павловна и любила доказывать, что мастерская идет сама собою, но, в сущности, ведь знала, что только обольщает себя этою мыслью, а на самом деле мастерской необходима руководительница, иначе все развалится. Впрочем, теперь дело уж очень установилось, и можно было иметь мало хлопот по руководству им. У Мерцаловой было двое детей; надо час-полтора в день, да и те не каждый день, она может уделять. Она наверное не откажется, ведь она и теперь много занимается в мастерской. Вера Павловна начала разбирать свои вещи для продажи, а сама послала Машу сначала к Мерцаловой просить ее приехать, потом к торговке старым платьем и всякими вещами под стать Рахели, одной из самых оборотливых евреек, но доброй знакомой Веры Павловны, с которой Рахель была безусловно честна, как почти все еврейские мелкие торговцы и торговки со всеми порядочными людьми. Рахель и Маша должны заехать на городскую квартиру, собрать оставшиеся там платья и вещи, по дороге заехать к меховщику, которому отданы были на лето шубы Веры Павловны, потом со всем этим ворохом приехать на дачу, чтобы Рахель хорошенько оценила и купила все гуртом[4].
Когда Маша выходила из ворот, ее встретил Рахметов, уже с полчаса бродивший около дачи.
— Вы уходите, Маша? Надолго?
— Да, должно быть, ворочусь уж поздно вечером. Много дела.
— Вера Павловна остается одна?
— Так я зайду, посижу вместо вас, может быть, случится какая-нибудь надобность.
— Пожалуйста; а то я боялась за нее. И я забыла, г. Рахметов: позовите кого-нибудь из соседей, там есть кухарка и нянька, мои приятельницы, подать обедать, ведь она еще не обедала.
— Ничего; и я не обедал, пообедаем одни. Да вы-то обедали ли?
— Да, Вера Павловна так не отпустила.
— Хоть это хорошо. Я думал, уж и это забудут из-за себя.
Кроме Маши и равнявшихся ей или превосходивших ее простотою души и платья, все немного побаивались Рахметова: и Лопухов, и Кирсанов, и все, не боявшиеся никого и ничего, чувствовали перед ним, по временам, некоторую трусоватость. С Верою Павловною он был очень далек: она находила его очень скучным, он никогда не присоединялся к ее обществу. Но он был любимцем Маши, хотя меньше всех других гостей был приветлив и разговорчив с нею.
Услуги его могли бы пригодиться, пожалуй, хоть сейчас же: помогать Вере Павловне в разборке вещей. Всякий другой на месте Рахметова в одну и ту же секунду и был бы приглашен, и сам вызвался бы заняться этим. Но он не вызвался и не был приглашен; Вера Павловна только пожала ему руку и с искренним чувством сказала, что очень благодарна ему за внимательность.
Таких людей, как Рахметов, мало: я встретил до сих пор только восемь образцов этой породы (в том числе двух женщин); они не имели сходства ни в чем, кроме одной черты. Между ними были люди мягкие и люди суровые, люди мрачные и люди веселые, люди хлопотливые и люди флегматические, люди слезливые (один с суровым лицом, насмешливый до наглости; другой с деревянным лицом, молчаливый и равнодушный ко всему; оба они при мне рыдали несколько раз, как истерические женщины, и не от своих дел, а среди разговоров о разной разности; наедине, я уверен, плакали часто), и люди, ни от чего не перестававшие быть спокойными. Сходства не было ни в чем, кроме одной черты, но она одна уже соединяла их в одну породу и отделяла от всех остальных людей. Над теми из них, с которыми я был близок, я смеялся, когда бывал с ними наедине; они сердились или не сердились, но тоже смеялись над собою. И действительно, в них было много забавного, все главное в них и было забавно, все то, почему они были людьми особой породы. Я люблю смеяться над такими людьми.
Да, при всей дикости его манеры, каждый оставался убежден, что Рахметов поступил именно так, как благоразумнее и проще всего было поступить, и свои страшные резкости, ужаснейшие укоризны он говорил так, что никакой рассудительный человек не мог ими обижаться, и, при всей своей феноменальной грубости, он был, в сущности, очень деликатен. У него были и предисловия в этом роде. Всякое щекотливое объяснение он начинал так: «вам известно, что я буду говорить без всякого личного чувства. Если мои слова будут неприятны, прошу извинить их. Но я нахожу, что не следует обижаться ничем, что говорится добросовестно, вовсе не с целью оскорбления, а по надобности. Впрочем, как скоро вам покажется бесполезно продолжать слышать мои слова, я остановлюсь; мое правило: предлагать мое мнение всегда, когда я должен, и никогда не навязывать его». И действительно, он не навязывал: никак нельзя было спастись от того, чтоб он, когда находил это нужным, не высказал вам своего мнения настолько, чтобы вы могли понять, о чем и в каком смысле он хочет говорить; но он делал это в двух-трех словах и потом спрашивал: «Теперь вы знаете, каково было бы содержание разговора; находите ли вы полезным иметь такой разговор?» Если вы сказали «нет», он кланялся и отходил.
Вот как он говорил и вел свои дела, а дел у него была бездна, и все дела, не касавшиеся лично до него; личных дел у него не было, это все знали; но какие дела у него, этого кружок не знал. Видно было только, что у него множество хлопот. Он мало бывал дома, все ходил и разъезжал, больше ходил. Но у него беспрестанно бывали люди, то все одни и те же, то все новые; для этого у него было положено: быть всегда дома от 2 до З часов; в это время он говорил о делах и обедал. Но часто по нескольку дней его не бывало дома. Тогда, вместо него, сидел у него и принимал посетителей один из его приятелей, преданный ему душою и телом и молчаливый, как могила.
Все это очень похоже на Рахметова, даже эти «нужно», запавшие в памяти рассказчика. Летами, голосом, чертами лица, насколько запомнил их рассказчик, проезжий тоже подходил к Рахметову; но рассказчик тогда не обратил особого внимания на своего спутника, который к тому же недолго и был его спутником, всего часа два: сел в вагон в каком-то городишке, вышел в какой-то деревне; потому рассказчик мог описывать его наружность лишь слишком общими выражениями, и полной достоверности тут нет: по всей вероятности, это был Рахметов, а впрочем, кто ж его знает? Может быть, и не он.
Так вот каков был господин, сидевший теперь в кабинете у Кирсанова.
Да, особенный человек был этот господин, экземпляр очень редкой породы. И не за тем описывается много так подробно один экземпляр этой редкой породы, чтобы научить тебя, проницательный читатель, приличному (неизвестному тебе) обращению с людьми этой породы: тебе ни одного такого человека не видать; твои глаза, проницательный читатель, не так устроены, чтобы видеть таких людей; для тебя они невидимы; их видят только честные и смелые глаза; а для того тебе служит описание такого человека, чтобы ты хоть понаслышке знал какие люди есть на свете. К чему оно служит для читательниц и простых читателей, это они сами знают.
Краткое содержание «Что делать?» по главам, краткий пересказ | Н. Г. Чернышевский
 |
| Вера Павловна и Дмитрий Лопухов. Телеспектакль 1971 г. |
Роман «Что делать?» Чернышевского — это одно из самых известных произведений русской литературы середины XIX века.
Краткое содержание романа «Что делать?» по главам, краткий пересказ
II. Первое следствие дурацкого дела
В то же утро главная героиня романа, молодая дама Вера Павловна получает следующее письмо:
Автор признается, что он вставил эти эффектные, загадочные сцены из середины романа специально, чтобы завлечь читателя. По его словам, такие трюки работают. Автор признает, что у него нет художественного таланта, но все же он считает свой роман не хуже других произведений известных авторов.
Глава первая
Жизнь Веры Павловны в родительском семействе
Главная героиня романа, молодая дворянка Вера Павловна Розальская живет со своими родителями и 9-летним братом Федором в Петербурге на Гороховой улице. Вере тяжело живется в родной семье. Мать Марья Алексеевна, грубая и злая женщина, обзывает и бьет Веру.
Когда дочь взрослеет, мать решает выдать ее замуж за богатого человека. В это время на красавицу Веру обращает внимание хозяин их дома, господин Сторешников.
Однажды мать вывозит Веру в оперу, туда же приезжает и сам Сторешников. В театре Сторешников врет своим приятелям, что Вера его любовница. Девушка слышит их разговор на французском языке. Мать Веры не владеет французским и ни о чем не догадывается. Она просто рада, что богатый Сторешников ухаживает за ее дочерью.
Позже в тот же вечер Сторешников ужинает в ресторане со своими знакомыми Жаном, Сержем и француженкой Жюли, содержанкой Сержа.
Они обсуждают Веру. Оказывается, Сторешников бросил свою любовницу Адель ради нового увлечения, то есть ради Веры. Врун Сторешников настаивает на том, Вера его любовница. Жан требует от него доказательств: он просит его привезти Веру завтра в ресторан и обещает оплатить ужин, если та явится. В противном случае Жан разорвет дружбу со Сторешниковым.
Этот циничный разговор возмущает Жюли. Она заявляет, что, даже работая «уличной женщиной» в Париже, она никогда не видела столь низких и подлых людей, как Жан и Сторешников. Она решает поехать к Вере и предупредить ее о пари Сторешникова с Жаном.
В тот же вечер Сторешников придумывает план: он решает завтра вывезти Веру с матерью на прогулку, а затем пригласить их в ресторан, подсыпать матери снотворное, после чего та потеряет сознание. Вера же растеряется, и Сторешников приведет ее ненадолго в комнату ресторана, где будет Жан с приятелями. Таким образом пари будет выиграно. Такое появление Веры в ресторане разрушит ее репутацию, но Сторешникова это мало волнует.
На следующий день он, как и задумал, приглашает Веру с матерью на прогулку. Вера беседует со Сторешниковым на французском, чтобы ее мать ничего не поняла. Вера говорит ему, что вчера он поступил подло, выставив ее своей любовницей. Она просит его уйти и больше не приходить. Не ожидав такого отпора, молодой человек уходит.
Мать требует от Веры объяснений, почему вдруг сбежал жених. Вера просит оставить ее в покое. В этот момент к Розальским приезжают Жюли с Сержем.
Жюли и Серж говорят Марье Алексеевне, что они якобы приехали нанять Веру в качестве учительницы по фортепиано. Жюли говорит с Верой по-французски и предупреждает ее о подлых планах Сторешникова.
Жюли признается Вере, что она не жена Сержа, а его содержанка и что в высшем обществе Петербурга ее считают дурной женщиной. На самом деле Жюли — умная, добрая и прямая женщина. Она и Вера решают завтра тайно встретиться в Гостином дворе, чтобы продолжить разговор. Вера благодарна Жюли за заботу. Обе плачут от счастья, что познакомились. С этого дня они становятся подругами.
Серж и Жюли рассказывают матери Веры правду о Сторешникове. Та приходит в бешенство.
В тот же вечер Жюли срочно приглашает к себе Сторешникова.
Сторешников приходит к Жюли в надежде, что та поможет ему выпутаться из его положения. Жюли предлагает ему план: она попросит Жана отложить ужин и будет тянуть время, пока Жан окончательно не забудет об обещанном ужине и Вере. Взамен Жюли просит Сторешникова оставить Веру в покое и не упоминать ее имя в обществе.
В то же время Жюли советует Сторешникову подумать о женитьбе на Вере, ведь добрая, красивая, пусть и небогатая Вера может стать ему отличной женой.
На следующий день Вера и Жюли встречаются в Гостином дворе. Жюли покупает для Веры вуаль, чтобы прикрыть ее лицо, а затем везет ее к себе. Знакомые не должны видеть Веру в компании такой «дурной женщины», как Жюли, иначе это может разрушить репутацию незамужней девушки.
Жюли советует Вере принять предложение Сторешникова, если тот посватается. Но Вера отказывается выходить замуж не по любви, а ради денег и положения в свете. Она хочет честных отношений, в которых не нужно манипулировать, хитрить и т.д.
Спустя несколько дней Сторешников делает Вере предложение через ее мать. Вера отвечает матери отказом. Разъяренная мать готова побить дочь за отказ, но та грозится уйти из дома, если та тронет ее пальцем. Мать смиряется и выжидает, что будет дальше.
Тем временем мать Сторешникова узнаёт о его сватовстве к Вере и приходит в бешенство. Сторешников боится матери, но в то же время он чувствует за собой власть, так как по документам это он, а не мать, является хозяином их большого дома.
Разругавшись с сыном, госпожа Сторешникова вызывает к себе отца Веры. Тот на ходу врет ей, что они, Розальские, и не собирались принять предложение Сторешникова, так как Верочка не пара такому богатому жениху. Этот ответ успокаивает женщину. В порыве щедрости она разрешает семье Розальских переехать в более комфортную квартиру в этом же доме, а также повышает зарплату отцу Веры (он служит управляющим этим домом). Кроме того, она дарит Розальским свое пальто и часы.
Она сообщает сыну, что Вера не собиралась за него замуж. Тот в недоумении мчится к Вере, чтобы выяснить правду.
Тем временем отец Веры рассказывает жене о своей беседе с хозяйкой. Марья Алексеевна злится на мужа, дает ему пощечину и таскает за волосы. В разгар их потасовки в квартиру вбегает Сторешников. Он умоляет Веру дать ему шанс загладить вину. Вера соглашается отложить решение, но уверяет, что она все равно откажет ему. Сторешников рад, что ему дали шанс.
Через несколько недель мать Сторешникова смиряется с будущим браком сына и Веры и даже ведет себя приветливо с будущей невесткой.
Три-четыре месяца Сторешников ухаживает за Верой и ведет себя как «шелковый». Мать Веры надеется, что брак состоится.
Что делать глава особенный человек
«Ну, — думает проницательный читатель, — теперь главным лицом будет Рахметов и заткнет за пояс всех, и Вера Павловна в него влюбится, и вот скоро начнется с Кирсановым та же история, какая была с Лопуховым». Ничего этого не будет, проницательный читатель; Рахметов просидит вечер, поговорит с Верою Павловною; я не утаю от тебя ни слова из их разговора, и ты скоро увидишь, что если бы я не хотел передать тебе этого разговора, то очень легко было бы и не передавать его, и ход событий в моем рассказе нисколько не изменился бы от этого умолчания, и вперед тебе говорю, что когда Рахметов, поговорив с Верою Павловною, уйдет, то уже и совсем он уйдет из этого рассказа и что не будет он ни главным, ни неглавным, вовсе никаким действующим лицом в моем романе. Зачем же он введен в роман и так подробно описан? вот попробуй, проницательный читатель, угадаешь ли ты это? А это будет сказано тебе на следующих страницах, тотчас же после разговора Рахметова с Верою Павловною; как только он уйдет, так это я и скажу тебе в конце главы. Угадай-ка теперь, что там будет сказано: угадать нетрудно, если ты имеешь хоть малейшее понятие о художественности, о которой ты так любишь толковать, — да куда тебе! Ну, я подскажу больше чем половину разгадки: Рахметов выведен для исполнения главнейшего, самого коренного требования художественности, исключительно только для удовлетворения ему; ну, ну, угадай хоть теперь, хоть теперь-то угадай, какое это требование, и что нужно было сделать для его удовлетворения, и каким образом оно удовлетворено через то, что показана тебе фигура Рахметова, остающаяся без всякого влияния и участия в ходе рассказа; ну-ка, угадай. Читательница и простой читатель, не толкующие о художественности, они знают это, а попробуй-ка угадать ты, мудрец. Для того и дается тебе время и ставится собственно для этого длинная и толстая черта между строк: видишь, как я пекусь о тебе. Остановись-ка на ней, да и подумай, не отгадаешь ли.
Когда Мерцалова уехала, Рахметов сложил ньютоново «Толкование на Апокалипсис», поставил аккуратно на место и послал Машу спросить Веру Павловну, может ли он войти к ней. Может. Он вошел, с обыкновенною неторопливостью и холодностью.
— Вера Павловна, я могу теперь в значительной степени утешить вас. Теперь уже можно, раньше не следовало. Предупредив, что общий результат моего посещения будет утешителен, — вы знаете, я не говорю напрасных слов, и потому вперед должны успокоиться, — я буду излагать дело в порядке. Я вам сказал, что встретился с Александром Матвеичем и что знаю все. Это действительно правда. Я точно виделся с Александром Матвеичем, и точно я знаю все. Но я не говорил того, что я знаю все от него, и я не мог бы этого сказать, потому что действительно знаю все не от него, а от Дмитрия Сергеича, который просидел у меня часа два; я был предуведомлен, что он будет у меня, потому и находился дома, он сидел у меня часа два или более после того, как он написал записку, столько огорчившую вас. Он-то и просил.
— Вы слышали, что он хочет сделать, и не остановили его?
— Я просил вас успокоиться, потому что результат моего посещения будет утешителен. Да, я не остановил его, потому что решение его было основательно, как вы сами увидите. Я начал: он-то и просил меня провести этот вечер у вас, зная, что вы будете огорчены, и дал мне к вам поручение. Именно меня выбрал он посредником, потому что знал меня как человека, который с буквальною точностью исполняет поручение, если берется за него, и который не может быть отклонен от точного исполнения принятой обязанности никаким чувством, никакими просьбами. Он предвидел, что вы стали бы умолять о нарушении его воли, и надеялся, что я, не тронувшись вашими мольбами, исполню ее. И я исполню ее, потому вперед прошу: не просите у меня никакой уступки в том, что я скажу. Его поручение состоит в следующем: он, уходя, чтобы «сойти со сцены».
— Боже мой, что он сделал! Как же вы могли не удержать его?
— Вникните в это выражение: «сойти со сцены» и не осуждайте меня преждевременно. Он употребил это выражение в записке, полученной вами, не так ли? и мы будем употреблять именно его, потому что оно очень верно и удачно выбрано.
В глазах Веры Павловны стало выражаться недоумение; ей все яснее думалось: «Я не знаю, что это? что же мне думать?» О, Рахметов, при всей видимой нелепости своей обстоятельной манеры изложения, был мастер, великий мастер вести дело! Он был великий психолог, он знал и умел выполнять законы постепенного подготовления.
— Итак, уходя, чтобы, по очень верному его выражению, «сойти со сцены», он оставил мне записку к вам.
Вера Павловна вскочила.
— Где ж она? Давайте ее! И вы могли сидеть здесь целый день, не отдавая мне ее?
— Мог, потому что видел надобность. Скоро вы оцените мои причины. Они основательны. Но прежде всего я должен объяснить вам выражение, употребленное мною в самом начале: «результат будет утешителен». Под утешительностью результата я не разумел получение вами этой записки по двум причинам, из которых первая, самое получение записки еще не было бы достаточным успокоением, чтобы заслуживать имя утешения, не правда ли? для утешения требуется нечто больше. Итак, утешение должно заключаться в самом содержании записки.
Вера Павловна опять вскочила.
— Успокойтесь, я не могу сказать, что вы ошибаетесь. Предупредив вас о содержании записки, я прошу вас выслушать вторую причину, по которой я не мог разуметь под «утешительностью результата» самое получение вами записки, а должен был разуметь ее содержание. Это содержание, характер которого мы определили, так важно, что я могу только показать вам ее, но не могу отдать вам ее. Вы прочтете, но вы ее не получите.
— Как? Вы не отдадите мне ее?
— Нет. Именно я потому и выбран, что всякий другой на моем месте отдал бы. Она не может остаться в ваших руках, потому что, по чрезвычайной важности ее содержания, характер которого мы определили, она не должна остаться ни в чьих руках. А вы захотели бы сохранить ее, если б я отдал ее. Потому, чтобы не быть принуждену отнимать ее у вас силою, я вам не отдам ее, а только покажу. Но я покажу ее только тогда, когда вы сядете, сложите на колена ваши руки и дадите слово не поднимать их.
Если бы тут был кто посторонний, он, каким бы чувствительным сердцем ни был одарен, не мог бы не засмеяться над торжественностью всей этой процедуры и в особенности над обрядными церемонностями этого ее финала. Смешно, это правда. Но как бы хорошо было для наших нерв, если бы при сообщении нам сильных известий умели соблюдать хоть десятую долю той выдержки подготовления, как Рахметов.
Но Вера Павловна, как человек не посторонний, конечно, могла чувствовать только томительную сторону этой медленности и сама представила фигуру, которою не меньше мог потешиться наблюдатель, когда, быстро севши и торопливо, послушно сложив руки, самым забавным голосом, то есть голосом мучительного нетерпения, воскликнула: «Клянусь!»
Рахметов положил на стол лист почтовой бумаги, на котором было написано десять — двенадцать строк.
Едва Вера Павловна бросила на них взгляд, она в тот же миг, вспыхнув, забывши всякие клятвы, вскочила; как молния мелькнула ее рука, чтобы схватить записку, но записка была уж далеко, в поднятой руке Рахметова.
— Я предвидел это, и потому, как вы заметили бы, если бы могли замечать, не отпускал своей руки от записки. Точно так же я буду продолжать держать этот лист за угол все время, пока он будет лежать на столе. Потому всякие ваши попытки схватить его будут напрасны.
Вера Павловна опять села и сложила руки. Рахметов опять положил перед ее глазами записку. Она двадцать раз с волнением перечитывала ее. Рахметов стоял подле ее кресла очень терпеливо, держа рукою угол листа. Так прошло с четверть часа. Наконец Вера Павловна подняла руку уже смирно, очевидно не с похитительными намерениями, закрыла ею глаза: «Как он добр, как он добр!» — проговорила она.
— Я не вполне разделяю ваше мнение, и почему — мы объяснимся. Это уже не будет исполнением его поручения, а выражением только моего мнения, которое высказал я и ему в последнее наше свидание. Его поручение состояло только в том, чтобы я показал вам эту записку и потом сжег ее. Вы довольно видели ее?
Она опять сложила руки, он опять положил записку и с прежним терпением опять стоял добрую четверть часа. Она опять закрыла лицо руками и твердила: «О, как он добр, как он добр!»
— Насколько вы могли изучить эту записку, вы изучили ее. Если бы вы были в спокойном состоянии духа, вы не только знали бы ее наизусть, форма каждой буквы навеки врезалась бы в вашей памяти, так долго и внимательно вы смотрели на нее. Но в таком волнении, как вы теперь, законы запоминания нарушаются, и память может изменить вам. Предусматривая этот шанс, я сделал копию с записки, и вы всегда, когда вам будет угодно, можете видеть у меня эту копию. Через несколько времени я, вероятно, даже найду возможным отдать вам ее. А теперь, я полагаю, уже можно сжечь оригинал, и тогда мое поручение будет кончено.
Он опять положил записку. Вера Павловна на этот раз беспрестанно поднимала глаза от бумаги: видно было, что она заучивает записку наизусть и поверяет себя, твердо ли ее выучила. Через несколько минут она вздохнула и перестала поднимать глаза от записки.
— Теперь, как я вижу, уже достаточно. Пора. Уже двенадцать часов, а я еще хочу изложить вам свои мысли об этом деле, потому что считаю полезным для вас узнать мое мнение о нем. Вы согласны?
Записка в то же мгновение запылала в огне свечи.
— Ах! — вскрикнула Вера Павловна, — я не то сказала, зачем?
— Да, вы сказали только, что согласны слушать меня. Но уже все равно. Надобно же было когда-нибудь сжечь. — Говоря эти слова, Рахметов сел. — И притом осталась копия с записки. Теперь, Вера Павловна, я вам выражу свое мнение о деле. Я начну с вас. Вы уезжаете. Почему?
— Мне было бы очень тяжело оставаться здесь. Вид мест, которые напоминали бы прошлое, расстраивал бы меня.
— Да, это чувство неприятное. Но неужели много легче было бы вам во всяком другом месте? Ведь очень немногим легче. И между тем что вы делали? Для получения ничтожного облегчения себе вы бросили на произвол случая пятьдесят человек, судьба которых от вас зависела. Хорошо ли это?
Куда девалась скучная торжественность тона Рахметова! он говорил живо, легко, просто, коротко, одушевленно.
— Да, но ведь я хотела просить Мерцалову.
— Это не так. Вы не знаете, в состоянии ли она заменить вас в мастерской: ведь ее способность к этому еще не испытана. А тут требуется способность довольно редкая. Десять шансов против одного, что вас некому было заменить и что ваш отъезд губил мастерскую. Хорошо ли это? Вы подвергали почти верной, почти неизбежной гибели благосостояние пятидесяти человек. Из-за чего? из-за маленького удобства себе. Хорошо ли это? Какая нежная заботливость к ничтожнейшему облегчению для себя и какое бесчувствие к судьбе других! Как вам нравится эта сторона вашего дела?
— Почему же вы не останавливали меня?
— Вы бы не послушались. Да ведь я же и знал, что вы скоро возвратитесь, стало быть, дело не будет иметь ничего важного. Виновата вы?
— Кругом, — сказала Вера Павловна отчасти шутя, но отчасти, даже больше чем отчасти, и серьезно.
— Нет, это еще только одна сторона вашей вины. Кругом будет гораздо больше. Но за покаяние награда: помощь в исправлении другой вины, которую еще можно исправить. Вы теперь спокойна, Вера Павловна?
— Хорошо. Как вы думаете, спит Маша? Нужна она вам теперь на что-нибудь?
— А ведь вы уж успокоились; стало быть, вы уже могли бы вспомнить, что надобно сказать ей: спи, уж первый час, а ведь она поутру встает рано. Кто должен был вспомнить об этом, вы или я? Я пойду, скажу ей, чтобы спала. И тут же, кстати, — за новое покаяние, ведь вы опять каетесь, — новая награда, я наберу, что там есть вам поужинать. Ведь вы не обедали ныне; а теперь, я думаю, уж есть аппетит?
— Да, есть; вижу, что есть и очень даже, когда вы напомнили, — сказала Вера Павловна, уж вовсе смеясь.
Рахметов принес холодное кушанье, оставшееся от обеда, — Маша указала ему сыр, баночку с какими-то грибами; закуска составилась очень исправная, — принес два прибора, сделал все сам.
— Видите, Рахметов, с каким усердием я ем, значит, хотелось; а ведь не чувствовала и про себя забыла, не про одну Машу; стало быть, я еще не такая злонамеренная преступница.
— И я не такое чудо заботливости о других, что вспомнил за вас о вашем аппетите: мне самому хотелось есть, я плохо пообедал; правда, съел столько, что другому было бы за глаза довольно на полтора обеда, но вы знаете, как я ем, — за двоих мужиков.
— Ах, Рахметов, вы были добрым ангелом не для одного моего аппетита. Но зачем же вы целый день сидели, не показывая записки? зачем вы так долго мучили меня?
— Причина очень солидная. Надобно было, чтобы другие видели, в каком вы расстройстве, чтоб известие о вашем ужасном расстройстве разнеслось для достоверности события, вас расстроившего. Ведь вы не захотели бы притворяться. Да и невозможно вполне заменить натуру ничем, натура все-таки действует гораздо убедительнее. Теперь три источника достоверности события: Маша, Мерцалова, Рахель. Мерцалова особенно важный источник, — ведь это уж на всех ваших знакомых. Я был очень рад вашей мысли послать за нею.
— Какой же вы хитрый, Рахметов!
— Да, это не глупо придумано — ждать до ночи, только не мной; это придумал Дмитрий Сергеич сам.
— Какой он добрый! — Вера Павловна вздохнула, только, по правде сказать, вздохнула не с печалью, а лишь с признательностию.
— Э, Вера Павловна, мы его еще разберем. В последнее время он, точно, обдумал все умно и поступал отлично. Но мы найдем за ним грешки, и очень крупненькие.
— Не смейте, Рахметов, так говорить о нем. Слышите, я рассержусь.
— Вы бунтовать? за это наказание. Продолжать казнить вас? ведь список ваших преступлений только еще начат.
— Казните, казните, Рахметов.
— За покорность награда. Покорность всегда награждается. У вас, конечно, найдется бутылка вина. Вам не дурно выпить. Где найти? В буфете или где в шкапе?
В буфете нашлась бутылка хересу. Рахметов заставил Веру Павловну выпить две рюмки, а сам закурил сигару.
— Как жаль, что не могу и я выпить три-четыре рюмки — хотелось бы.
— Неужели хотелось бы, Рахметов?
— Завидно, Вера Павловна, завидно, — сказал он смеясь. — Человек слаб.
— Вы-то еще слаб, слава богу! Но, Рахметов, вы удивляете меня. Вы совсем не такой, как мне казалось. Отчего вы всегда такое мрачное чудовище? А ведь вот теперь вы милый, веселый человек.
— Вера Павловна, я исполняю теперь веселую обязанность, отчего ж мне не быть веселым? Но ведь это случай, это редкость. Вообще видишь невеселые вещи; как же тут не будешь мрачным чудовищем? Только, Вера Павловна, если уж случилось вам видеть меня в таком духе, в каком я был бы рад быть всегда, и дошло у нас до таких откровенностей, — пусть это будет секрет, что я не по своей охоте мрачное чудовище. Мне легче исполнять мою обязанность, когда не замечают, что мне самому хотелось бы не только исполнять мою обязанность, но и радоваться жизнью; теперь меня уж и не стараются развлекать, не отнимают у меня времени на отнекивание от зазывов. А чтобы вам легче было представлять меня не иначе, как мрачным чудовищем, надобно продолжать следствие о ваших преступлениях.
— Да чего ж вам больше? — вы уж и так отыскали два: бесчувственность к Маше и бесчувственность к мастерской. Я каюсь.
— Бесчувственность к Маше — только проступок, а не преступление: Маша не погибала от того, что терла бы себе слипающиеся глаза лишний час, — напротив, она делала это с приятным чувством, что исполняет свой долг. Но за мастерскую я действительно хочу грызть вас.
— Да ведь уж изгрызли.
— Еще не всю, а я хочу изгрызть вас всю. Как вы могли бросать ее на погибель?
— Да ведь уж я раскаялась и не бросала же: ведь Мерцалова согласилась заменить меня.
— Мы уж говорили, что ваше намерение заменить себя ею — недостаточное извинение. Но вы этою отговоркою только уличили себя в новом преступлении. — Рахметов постепенно принимал опять серьезный, хотя и не мрачный тон. — Вы говорите, что она заменяет вас, — это решено?
— Да, — сказала Вера Павловна без прежней шутливости, уже предчувствуя, что из этого выходит действительно что-то нехорошее.
— Извольте же видеть. Дело решено кем? вами и ею, решено без всякой справки, согласны ли те пятьдесят человек на такую перемену, не хотят ли они чего-нибудь другого, не находят ли они чего-нибудь лучшего. Ведь это деспотизм, Вера Павловна. Вот уж за вами два великие преступления: безжалостность и деспотизм. Но третье еще более тяжелое. Учреждение, которое более или менее хорошо соответствовало здравым идеям об устройстве быта, которое служило более или менее важным подтверждением практичности их, — а ведь практических доказательств этого еще так мало, каждое из них еще так драгоценно, — это учреждение вы подвергали риску погибнуть, обратиться из доказательства практичности в свидетельство неприменимости, нелепости ваших убеждений, средством для опровержения идей, благотворных для человечества; вы подавали аргумент против святых ваших принципов защитникам мрака и зла. Теперь, я не говорю уже о том, что вы разрушали благосостояние пятидесяти человек, — что значит пятьдесят человек! — вы вредили делу человечества, изменяли делу прогресса. Это, Вера Павловна, то, что на церковном языке называется грехом против духа святого, — грехом, о котором говорится, что всякий другой грех может быть отпущен человеку, но этот — никак, никогда. Правда ли? преступница? Но хорошо, что все это так кончилось и что ваши грехи совершены только вашим воображением. А ведь, однако ж, вы в самом деле покраснели, Вера Павловна. Хорошо, я вам доставлю утешение. Если бы вы не страдали очень сильно, вы не совершили бы таких преступных вещей и в воображении. Значит, настоящий преступник и по этим вещам — тот, кто так сильно расстроил вас. А вы твердите: как он добр, как он добр!
— Как? По-вашему, он был виноват, что я страдала?
— А то кто же? И все это дело, — он вел его хорошо, я не спорю, — но зачем оно было? зачем весь этот шум? ничему этому вовсе не следовало быть.
— Да, я не должна была иметь этого чувства. Но ведь я не звала его, я старалась подавить его.
— Через немного дней, — сказала Вера Павловна смеясь.
— Он не такое мрачное чудовище, как я, а все-таки вы и он слишком не под стать друг другу. Кто должен был первый заметить это? Кто старее летами, чей характер установился раньше, кто имел больше опытности в жизни? он был должен предвидеть и приготовить вас, чтобы вы не пугались и не убивались. А он понял это лишь тогда, когда не только что вполне развилось чувство, которого он должен был ждать и не ждал, а когда уж даже явилось последствие этого чувства, другое чувство. Отчего ж он не предвидел и не заметил? Глуп он, что ли? Достало бы ума. Нет, от невнимательности, небрежности он пренебрегал своими отношениями к вам, Вера Павловна, — вот что! а вы твердите: добрый он, любил меня! — Рахметов, постепенно одушевляясь, говорил уже с жаром. Но Вера Павловна остановила его.
— Я не должна слушать вас, Рахметов, — сказала она тоном резкого неудовольствия, — вы осыпаете упреками человека, которому я бесконечно обязана.
— Нет, Вера Павловна, если бы вам не нужно было слушать этого, я бы не стал говорить. Что я, в нынешний день, что ли, заметил это? Что я, с нынешнего дня, что ли, мог бы сказать это? Ведь вы знаете, что разговора со мною нельзя избежать, если мне покажется, что нужен разговор. Значит, я бы мог сказать вам это и прежде, но ведь молчал же. Значит, если теперь стал говорить, то нужно говорить. Я не говорю ничего раньше, чем нужно. Вы видели, как я выдержал записку целых девять часов в кармане, хоть мне и жалко было смотреть на вас. Но было нужно молчать, я молчал. Следовательно, если теперь заговорил, что я очень давно думал об отношениях Дмитрия Сергеича к вам, стало быть, нужно говорить о них.
— Нет, я не хочу слушать, — с чрезвычайною горячностью сказала Вера Павловна, — я вас прошу молчать, Рахметов. Я вас прошу уйти. Я очень обязана вам за то, что вы потеряли для меня вечер. Но я вас прошу уйти.
— Хорошо-с, — сказал он смеясь. — Нет-с, Вера Павловна, от меня не отделаетесь так легко. Я предвидел этот шанс и принял свои меры. Ту записку, которая сожжена, он написал сам. А вот эту он написал по моей просьбе. Эту я могу оставить вам, потому что она не документ. Извольте. — Рахметов подал Вере Павловне записку.
«11 июля. 2 часа ночи. Милый друг Верочка, выслушай все, что тебе будет говорить Рахметов. Я не знаю, что хочет он говорить тебе, я ему не поручал говорить ничего, он не делал мне даже и намека о том, что он хочет тебе говорить. Но я знаю, что он никогда не говорит ничего, кроме того, что нужно. Твой Д. Л.».
Вера Павловна бог знает сколько раз целовала эту записку.
— Зачем же вы не отдавали мне ее? У вас, может быть, есть еще что-нибудь от него?
— Нет, ничего больше нет, потому что ничего больше не было нужно. Зачем не отдавал? — пока не было в ней надобности, не нужно было отдавать.
— Боже мой, как же зачем? Да для доставления мне удовольствия иметь от него несколько строк после нашей разлуки.
— Да, вот разве для этого, — ну, это не так важно. — Он улыбнулся.
— Ах, Рахметов, вы хотите бесить меня!
— Так эта записка служит причиною новой ссоры между нами? — сказал он, опять смеясь. — Если так, я отниму ее у вас и сожгу, ведь вы знаете, про таких людей, как мы с вами, говорят, что для нас нет ничего святого. Ведь мы способны на всякие насилия и злодейства. Но что же, могу я продолжать?
Оба они поостыли, она от получения записки, он оттого, что просидел несколько минут молча, пока она целовала ее.
— Да, я обязана слушать.
— Он не замечал того, что должен был заметить, — начал Рахметов спокойным тоном, — это произвело дурные последствия. Но если не винить его за то, что он не замечал, это все-таки не извиняет его. Пусть он не знал, что это должно неизбежно возникнуть из сущности данных отношений между вашим и его характером, он все-таки должен был на всякий случай приготовить вас к чему-нибудь подобному, просто как к делу случайности, которой нельзя желать, которой незачем ждать, но которая все-таки может представиться: ведь за будущее никак нельзя ручаться, какие случайности может привести оно. Эту-то аксиому, что бывают всякие случайности, уж наверное он знал. Как же он оставлял вас в таком состоянии мыслей, что, когда произошло это, вы не были приготовлены? То, что он не предвидел этого, произошло от пренебрежения, которое обидно для вас, но само по себе вещь безразличная, ни дурная, ни хорошая; то, что он не подготовил вас на всякий случай, произошло из побуждения положительно дурного. Конечно, он действовал бессознательно, но ведь натура и сказывается в таких вещах, которые делаются бессознательно. Подготовлять вас к этому противоречило бы его выводам, ведь подготовкою ослаблялось бы ваше сопротивление чувству, несогласному с его интересами. В вас возникло такое сильное чувство, что и самое сильное ваше сопротивление осталось напрасным; но ведь это опять случайность, что оно явилось с такою силою. Будь оно внушено человеком менее заслуживающим его, хотя все-таки достойным, оно было бы слабее. Такие сильные чувства, против которых всякая борьба бесполезна, редкое исключение. Гораздо больше шансов для появления таких чувств, которые можно одолеть, если сила сопротивления совершенно не ослаблена. Вот для этих-то вероятнейших шансов ему и не хотелось ослаблять ее. Вот мотив, по которому он оставил вас неподготовленною и подверг стольким страданиям. Как вам это нравится?
— Это неправда, Рахметов. Он не скрывал от меня своего образа мыслей. Его убеждения были так же хорошо известны мне, как вам.
— Конечно, Вера Павловна. Скрывать это было бы уже слишком. Мешать развитию в вас убеждений, которые соответствовали бы его собственным убеждениям, для этого притворяться думающим не то, что думает, это было бы уже прямо бесчестным делом. Такого человека вы никогда бы и не полюбили. Разве я называл его дурным человеком? Он человек очень хороший, как же не хороший? — я, сколько вам угодно, буду хвалить его. Я только говорю, что прежде, чем возникло это дело, — когда оно возникло, он поступал хорошо, но прежде, чем оно возникло, он поступал с вами дурно. Из-за чего вы мучились? Он говорил, — да тут и говорить-то нечего, это видно само по себе, — из-за того, чтоб не огорчить его. Как же могла остаться в вас эта мысль, что это очень сильно огорчит его? Ей не следовало оставаться в вас. Какое тут огорчение? Это глупо. Что за ревности такие!
— Вы не признаете ревности, Рахметов?
— В развитом человеке не следует быть ей. Это искаженное чувство, это фальшивое чувство, это гнусное чувство, это явление того порядка вещей, по которому я никому не даю носить мое белье, курить из моего мундштука; это следствие взгляда на человека, как на мою принадлежность, как на вещь.
— Но, Рахметов, если не признавать ревности, из этого выходят страшные последствия.
— Для того, кто имеет ее, они страшны, а для того, кто не имеет ее, в них нет ничего не только страшного, даже важного.
— Но вы проповедуете полную безнравственность, Рахметов!
— Вам так кажется после четырех лет жизни с ним? Вот в этом-то он и виноват. Сколько раз в день вы обедаете? Один. Был бы кто-нибудь в претензии на то, если бы вы стали обедать два раза? Вероятно, нет. Почему ж вы этого не делаете? Боитесь, что ли, огорчить кого-нибудь? Вероятно, просто потому, что это вам не нужно, что этого вам не хочется. А ведь обед вещь приятная. Да ведь рассудок и, главное, сам желудок говорит, что один обед приятен, а другой уж был бы неприятен. Но если у вас есть фантазия или болезненная охота обедать по два раза, удержало бы вас от этого опасение огорчить кого-нибудь? Нет, если бы кто огорчался этим или запрещал это, вы только стали бы скрываться, стали бы кушать блюда в плохом виде, пачкали бы ваши руки от торопливого хватанья кушанья, пачкали бы ваше платье оттого, что прятали бы его в карманы, — только. Вопрос тут вовсе не о нравственности или безнравственности, а только о том, хорошая ли вещь контрабанда. Кого удерживает понятие о том, что ревность — чувство, достойное уважения и пощады, что «ах, если я сделаю это, я огорчу» — кого это заставляет попусту страдать в борьбе? Только немногих, самых благородных, за которых уж никак нельзя опасаться, что натура их повлекла бы к безнравственности. Остальных этот вздор нисколько не удерживает, а только заставляет хитрить, обманывать, то есть делает действительно дурными. Вот вам и все. Разве вам не известно это?
— Где ж вы после этого отыщете нравственную пользу ревности?
— Да ведь мы с ним сами всегда говорили в этом духе.
— Вероятно, не совсем в этом, или говорили слова, да не верили друг другу, слыша друг от друга эти слова, а не верили, конечно, потому, что беспрестанно слышали по всяким другим предметам, а может быть, и по этому самому предмету слова в другом духе; иначе как же вы мучились бог знает сколько времени? и из-за чего? Из-за каких пустяков какой тяжелый шум! Сколько расстройства для всех троих, особенно для вас, Вера Павловна! Между тем как очень спокойно могли бы вы все трое жить по-прежнему, как жили за год, или как-нибудь переместиться всем на одну квартиру, или иначе переместиться, или как бы там пришлось, только совершенно без всякого расстройства, и по-прежнему пить чай втроем, и по-прежнему ездить в оперу втроем. К чему эти мученья? К чему эти катастрофы? и все оттого, что у вас благодаря прежнему дурному способу его держать вас не приготовленною к этому осталось понятие: «я убиваю его этим», чего тогда вовсе не было бы. Да, он наделал вам очень много лишнего горя.
— Нет, Рахметов, вы говорите ужасные вещи.
— Опять «ужасные вещи»! Для меня ужасны: мученья из-за пустяков и катастрофы из-за вздора.
— Так, по-вашему, вся наша история — глупая мелодрама?
— Да, совершенно ненужная мелодрама с совершенно ненужным трагизмом. И в том, что вместо простых разговоров самого спокойного содержания вышла раздирательная мелодрама, виноват Дмитрий Сергеич. Его честный образ действия в ней едва-едва достаточен для покрытия его прежней вины, что он не предотвратил эту мелодраму подготовлением вас да и себя, вероятно, к очень спокойному взгляду на все это, как на чистый вздор, из-за которого не стоит выпить лишний стакан чаю или не допить одного стакана чаю. Он сильно виноват. Ну, да он довольно поплатился. Выпейте еще рюмку хереса и ложитесь спать. Я достиг теперь и последней цели своего посещения: вот уже три часа; если вас не будить, вы проспите очень долго. А я сказал Маше, чтобы она не будила вас раньше половины одиннадцатого, так что завтра, едва успеете вы напиться чаю, как уж надобно будет вам спешить на железную дорогу; ведь если и не успеете уложить всех вещей, то скоро вернетесь или вам привезут их; как вы думаете сделать, чтобы вслед за вами поехал Александр Матвеич или сами вернетесь? а вам теперь было бы тяжело с Машею, ведь не годилось бы, если б она заметила, что вы совершенно спокойны. Да где будет ей заметить в полчаса торопливых сборов? Гораздо хуже была бы Мерцалова. Но я зайду к ней рано поутру и скажу ей, чтобы не приезжала сюда, потому что вы долго не спали и не должно вас будить, а ехала бы прямо на железную дорогу.
— Какая заботливость обо мне! — сказала Вера Павловна.
— Уж хоть этого-то не приписывайте ему, это уж я сам. Но, кроме того, что я его браню за прежнее, — в глаза ему я, конечно, наговорил побольше и посильнее, — кроме того, что он кругом виноват в возникновении всего этого пустого мучения, в самое время пустого мученья он держал себя похвально.